Книга Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Вскоре мужчины один за другим заметили меня, и среди компании воцарилось молчание, так что стало слышно, как стукаются над головой друг о друга ветви. Где-то на ближнем пастбище жалобно заблеял козленок, но тут же успокоился, отыскав материнское вымя.

— Это мой друг Катон, — неожиданно прозвучал голос Лоренцо. — Кое-кто из вас уже знает его, а остальные к вечеру отнюдь не пожалеют, что свели с ним знакомство.

Подобная рекомендация слегка ошеломила меня, тем более что, несмотря на мои всегдашние самоуверенные повадки, я ее вряд ли заслуживала. Среди собравшихся я сразу узнала гениального переводчика, богослова и целителя Марсилио Фичино, достославного поэта Анджело Полициано, которому приписывали любовный роман с Лоренцо, и первейшего флорентийского книгопродавца Веспасиано да Бистиччи.

Обняв за плечи, Лоренцо ввел меня в круг своих приятелей и сначала перечислил мне прежних знакомых, с изящной простотой назвав их по именам. Затем он приступил к тем, кого я увидела впервые.

Самым пожилым в собрании был Леон Баттиста Альберти, Лоренцо представил его мне с величайшей церемонностью и почтением. Услышав его имя, я буквально онемела: Альберти был признанным во Флоренции корифеем учености и культуры. Его называли аватаром благости и принцем эрудиции. Из-под его пера вышли авторитетные труды по архитектуре, живописи, скульптуре и даже по искусству жить. «Артистизм, — провозгласил однажды Альберти, — применим к трем занятиям: прогулка по городу, выезд верхом и беседа». Среди прочего он публиковал и сочинения по оптике — наблюдения за свойствами света. От всеохватного кругозора Альберти не ускользало ничто, хоть немного выбивавшееся из общего ряда познаний о мире. Все это парадоксальным образом не мешало ему одновременно быть замечательным атлетом, который, по слухам, без разбега успешно перепрыгнул через человека. Среди всех исключительных людей Флоренции мой Леонардо выделял и превозносил именно Альберти.

— Позвольте выразить вам свое глубочайшее почтение, синьор, — вымолвила я.

Наградой за мои слова явилась сердечная улыбка.

— Это Джиджи Пульчи, — представил мне Лоренцо краснощекого, довольно полнотелого человека. — Он наш любимый похабный поэт.

— Я сардонический забавник, — с добродушной усмешкой поправил его Пульчи.

— Да, и не только, — не стал спорить Лоренцо и продолжил:

— А вот Антонио Поллайуоло. Среди флорентийских живописцев он величайший из мастеров.

— Я искренне восхищаюсь вашим живописным циклом о подвигах Геракла в гостиной Медичи, — сказала я. — Мой племянник Леонардо да Винчи учится у вас писать обнаженную натуру.

Поллайуоло, мускулистостью напоминавший собственных персонажей, польщенно кивнул мне.

— Кристофоро Ландино. — Лоренцо подвел меня к высокому сухопарому человеку, чья улыбка обнаружила отсутствие нескольких передних зубов. — Ты, Катон, несомненно, слышал о нем. Кристофоро не только блестящий преподаватель риторики, но и переводчик Данте на тосканский язык. А вон там… — Обойдя со мной вокруг дерева, Лоренцо подвел меня к лысоватому человеку в коричневой мантии. Слегка ссутуленные плечи выдавали в нем ученого, привыкшего корпеть над книгами. — Граф Пико делла Мирандола.

Это имя я тоже слышала не впервые. Мирандола выполнил великолепный перевод иудейского мистического писания, Каббалы, и мой папенька испытывал перед ним прямо-таки священный трепет.

— Узнать вас — величайшая честь для меня, — в который уже раз вымолвила я.

Блеск и исключительность собрания ослепили меня, и я не переставала задаваться вопросом, какая причина свела вместе столь глубокие и несходные друг с другом умы.

— Сюда, садись с нами. — Лоренцо расчистил для меня место на шелковом турецком ковре, у ног Альберти. Несмотря на морщины, избороздившие лицо знаменитого старика, его ясные зеленые глаза светились остро и проницательно. — Мы как раз обсуждали древние Афины времен Сократа и Платона и черты их сходства с современной Флоренцией.

— Сходства и различия, — настойчиво поправил Джиджи Пульчи.

— Сходство в том, что Флоренция также приглашает величайших европейских философов, художников, ученых и писателей, предлагая им щедрое покровительство, — авторитетно заявил Кристофоро Ландино.

— Сходна и атмосфера в ней, благоприятствующая культурным достижениям и новым незаурядным идеям, — добавил Фичино.

— Афины истребили все мужское население Киона и Милоса, а женщин продали в рабство, — угрюмо высказался Лоренцо, уставив взор в землю, — совсем как ваш достохвальный правитель, обрекший Вольтерру на осаду и разграбление.

— Ты сделал это ненамеренно, — поспешно успокоил его Полициано. — Ты допустил ошибку и сам же искупаешь свою вину.

— У греков был публичный театр, а у нас нет, — перешел к различиям книготорговец Бистиччи. — Замарав себя теми двумя бойнями, они подстегнули Еврипида написать об этом героическую пьесу — «Троянки».

— А у нас во Флоренции мы все под пятой Церкви, гораздой только на искоренение ереси через инквизицию, — заметил Пико.

— Верно, — подхватил Поллайуоло. — Но мы все здесь — будь то писатели или архитекторы, мыслители или художники — ищем пути передать те послания и таинства, которыми сами так дорожим, выразить их символически: в живописи, в скульптурном оформлении соборов или в музыкальных каденциях.

Мне сразу вспомнилось «Рождение Венеры». Сколько загадок из мифологии и язычества зашифровал Сандро Боттичелли в созданных им образах женской красоты и всей природы! Сегодня он не присутствовал на собрании, но я без лишних расспросов поняла, что он здесь — желанный гость и член «семьи».

— Нам незачем падать духом! — подбодрил приятелей Фичино. — Веселость есть самое подходящее свойство для философа.

— Если ты не перестанешь твердить нам, что веселость и наслаждение суть высшие блага, плодотворные для познания, то мы поневоле возрадуемся, — съязвил Джиджи Пульчи. Последнее слово он произнес таким скорбным тоном, что все в компании рассмеялись.

— Пойдемте, — вставая, позвал Фичино. — Пора начинать наше собрание.

Все поднялись следом за ним, оправляя туники и разминая затекшие конечности.

«Наше собрание»? Какое еще у них замышляется собрание?

Ответ явился сам собой: собравшиеся углубились в сад по одной их гравиевых дорожек, уводившей к круглому греческому павильону. Я отыскала глазами Лоренцо — обняв Полициано за плечи, он кивнул мне, приглашая присоединиться к ним.

Я, приотстав от всех, двинулась за ними следом. Дружеская болтовня среди друзей совершенно прекратилась, и их легкомысленная с виду прогулка по мере приближения к зданию приобрела черты неторопливо шествующей вереницы. Лоренцо распахнул высокие дверные створки, и прославленные флорентийцы друг за другом скрылись внутри храма.

Лоренцо задержался, дожидаясь меня с той же загадочной улыбкой.