Книга Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

И Юлька будет окончательно разочарована в их совместной жизни, сбежит домой, к папе с мамой, куда просится уже месяца два, с тех пор как пошел дождь. А здесь дождливый сезон продолжается полгода, с мая по октябрь. Дождь то льет, то моросит, то брызжет, и спасу нет от сырости, и все плывет, растворяется в тепленькой водице, даже чувства, даже привязанности, особенно если они молоденькие, неокрепшие, студенистые, словно младенческие хрящики, и не приобрели еще качества нерастворимости, не упрочились, не утрамбовались, не улеглись надежно и плотно, не утряслись на ухабах семейных обстоятельств.

* * *

– Всю зиму солнце, и ни облачка. На Новый год – жалкая пластмассовая елка, двадцать пять градусов жары и в утешение горстка снега из холодильника, – страдала Юлька и шмыгала носом. – А теперь все лето будет лить. В Москве сейчас липы зацветают и жасмин, на даче – клубничка, скоро будет малина и смородина. И огурцы. С горькой шкуркой, настоящие. Бугенвиллию эту и пальмы глаза бы мои не видели, кокосовым орехом я, в конце концов, в кого-нибудь запущу, на берегу меня тошнит от запаха гнилой рыбы, от бананов я толстею, и омерзительный здешний кофе, сваренный на омерзительной здешней воде, я тоже больше не стану пить. И таблетки от малярии тоже. И физиономии каждый день одни и те же. И негры все на одно лицо. И обезьяны орут что ни день. И загар у меня под дождем стал какой-то желто-зеленый, как шерсть у мартышки.

– Юлька, чем я-то могу помочь? – пожимал плечами Юра. – Я в делах все время. А что твоя Жоржета?

– Моя Жоржета – закаленная лошадь. Ей все нипочем. Она обещает, что я привыкну. А я хочу домой. Сейчас. В нашу квартиру на Воробьевых горах, которую мы так и не обжили. К здешнему неустройству я лучше потом привыкну, когда у тебя будет на меня время.

И грустная песня под названием «Хочу домой» в Юлькином исполнении в разных вариациях звучала каждый день под шелест дождика.

– Юрочка, – увещевала Жоржета, отловив его как-то во время ливня под навесом у бассейна, где Юра пережидал апогей ненастья, – я вас отлично понимаю, но и вы поймите Юленьку. Мы, женщины, здесь, что греха таить, бездельничаем. Нас бы строем ходить заставить… ну, фигурально выражаясь. Одним словом, приставить бы к делу дипломатических жен. Тогда бы мы оценили досуг, особенно такие молоденькие, как Юленька. Не все обладают способностью находить себе занятие. Я тоже когда-то маялась подобно Юленьке, но потом все как-то уладилось, организовалось. Ей бы поучиться, но… Что тут поделаешь! Вы ее, главное, не торопите, не навязывайте ей ничего. Вы знаете, торопить женщину – все равно что торопить электронно-вычислительную машину. Могу судить, потому что по образованию я, удивлю вас, инженер-электротехник. Так вот, есть у ЭВМ программа, она задается перфокартами, видели такие картонки в дырочках и с цифрами в двоичной системе исчисления? Нули, единички рядами? И – я к чему? – пока программа не выполнит все очевидно необходимые действия и еще многое такое, что даже для специалиста частенько остается скрытым от понимания, такая уж у машины конструкция, результата не будет. Так и мы, женщины. Поторопите – будет сбой, поломка, то есть результат, противоположный ожидаемому. Не торопите Юленьку, это непродуктивно. Она хорошая девочка, до всего дойдет сама. Немного вас помучает, не без того, но все уладится. Слава богу, здесь не в кого влюбляться. Кроме вас, конечно, Юрочка. Досаднее всего, когда женщина от безделья и душевной тонкости вообразит, что влюблена не в мужа, и пустится во все тяжкие…

– Это досаднее всего, – подчеркнуто энергично кивнул Юра, вспоминая сбежавшую к любовнику мать, о которой не было ни слуху ни духу. Кивнул в сторону – на Жоржету Романовну он не глядел, слишком неуместен был ее солнечный вид среди дождя и душной серой хмари.

– Пока что нечего досадовать, Юрочка, – журчала Жоржета, пренебрегая явственным Юриным смущением, – но если что, я всегда готова помочь, советом ли, делом ли. Вы не забывайте об этом. К тому же у Юленьки перед глазами живой пример, то есть я. Не сочтите мое заявление проявлением самодовольства. Юленька, конечно, хорохорится, но женская натура – обезьянья натура, все мы друг дружке подражаем. Отсюда и мода, между прочим, и повальные увлечения всякими нелепостями. Вот, скажем, здешними побрякушками, например. Я их просто обожаю. Как и все здешние дамы. Женщины – обезьянки. Человек – это, конечно, звучит гордо, но обезьяна – объективно и даже перспективно, вам не кажется? Ну-ну, не хмурьтесь и не стискивайте зубы, я смеюсь. Вы, главное, помните: здесь все к вам расположены.

После этого разговора, вернее, Жоржетиного проникновенного монолога, Юра стал ее избегать, как избегают случайного исповедника, которому доверились невзначай, на минуту потеряв разумение под гнетом обстоятельств. Жоржета, конечно, говорила сама, журчала, тарахтела, словно дождь по железной крыше, и звенела побрякушками, но Юре представлялось, что он сам с ней откровенничал и наговорил много лишнего, и тем самым дал ей право многозначительно, по-заговорщицки, поглядывать на него при встречах. Таким даром, как деликатность, при всей ее женской чуткости и способности сопереживать, Жоржета Романовна была обделена, и Юра про себя стал называть ее «миссионеркой», а иногда – «пожарной командой». Кроме того, осточертело Юрию Алексеевичу, что поучает его каждый кому не лень. Вид у него, что ли, такой… невинный?

Юлька же все тосковала и куксилась. Куксилась и тосковала чуть не все лето, пока в Конакри не явился новый сотрудник, которого вытребовал Валерий Владиславович. Виктор Южин, собственной персоной.

* * *

Виктор, насколько знал Юрий, после распределения получил какую-то незначительную должность в МИДе, по сути, ему предстояло быть кем-то вроде мальчика на побегушках с минимальной мерой ответственности. Но, судя по всему, Виктор не расстроился. Он, по его собственным словам, не ожидал большего и даже видел для себя некие перспективы. Вероятно, перспективы эти начали теперь получать реальное воплощение.

Юру под вечер отрядили в аэропорт приветствовать нового сотрудника, и он ждал в обтреханном, забрызганном дождем и неизбежной дорожной грязью посольском «Москвиче», который полгода назад встречал его самого и с тех пор не стал краше. Юра не подгонял шофера, не торопил его выехать, как положено, на поле, к пассажирскому терминалу и ждал, пока аэрофлотовский лайнер разрулится и займет отведенное ему место. Вот только какое? Если рядом со зданием аэропорта, значит, рейс обычный. Если же для пассажиров подготовят автобусы, а самолет загонят в укромный угол подальше от здания аэровокзала, поближе к известному Юре ангару, значит, из Союза прибыл очередной груз, не подлежащий досмотру. Груз этот, нет сомнения, поместят на обитающий в ангаре транспортник и переправят в Анголу уже сегодня ночью. Дай-то бог, удачно переправят, и Юре не придется писать очередное «сочинение» из тех, что стали ненавистными и представлялись ему эпитафиями погибшим летчикам и пассажирам. Дай-то бог, чтоб груза этого и вовсе не было.

Самолет развернулся, наконец, на пятачке, завершающем посадочную полосу, и, сипло подвывая, подрагивая на неровностях далеко не совершенного покрытия, очень осторожно (поскольку летное поле было плохо освещено, и даже посадочная полоса не обозначалась, как положено, цепочкой огней) стал приближаться к бетонному кубику аэровокзала, не к проклятущему ангару, слава создателю. К самолету этаким жирафом-альбиносом на колесиках поехал прямо по мутным пузырящимся лужам высокий белый трап с синей графикой на боку, и Юра решил, что в самый раз теперь подогнать «Москвич» поближе.