Книга Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

Долго ли они шли? Он не знал. Вокруг слышались шорохи, временами казалось, что кто-то – рядами, шеренгами, огромной первомайской толпой – шагает рядом. Только эти идущие рядом не кричали ура и не махали знаменами. Они шли молча, дыша холодом и сырым мясом, и Прошин чувствовал, как от их холодного дыхания шея покрывается гусиной кожей. Шаги их были невесомы, будто шли в тумане не живые существа, а бестелесные тени. Если и полоскались над их толпами знамена, то были это не веселые красные стяги, громко хлопающие на весеннем ветру, а истлевшие флаги осени, в мертвой тишине плывущие над безлюдными деревнями и черным лесом, над бесплодной равниной, от одного взгляда на которую печаль разрывает сердце.

Идти было все тяжелее. Асфальт сменился под ногами мягкой то ли хвоей, то ли мхом. И то ли этот мох, то ли сам туман, киселем сгустившийся над землей, жирно чавкал под вязнущими, оскальзывающимися ногами. Задыхаясь, обливаясь холодным потом, брел Прошин в молочной белизне, и не было конца этой дороге, и давила на спину ноша, которую неизвестно кто, когда и для чего опустил в тумане на его слабые плечи. Прошин не знал, откуда появилась на спине тяжесть, не мог увидеть, что несет он через туман, по мягкой зыби, в которую все глубже окунались ноги. Только чувствовал, как горит под грубыми лямками стертая в кровавые пузыри кожа.

Прошин понял, что не может больше ступить ни шагу, остановился. И почувствовал вокруг глухой рокот, как от накатывающей издали темной штормовой волны, которая вот-вот навалится, сомнет, перетрет в песок и развеет, растворит в тумане. Останавливаться было нельзя. Он снова двинулся вперед. Скоро дорога кончилась.

Что было дальше? Прошин не помнил. Помнил только хруст ломающихся веток, похожий на хруст ломающихся костей, и как что-то стегануло его по лицу но это уже не имело никакого значения. Сейчас ничего значения не имело, кроме одного. Но вот этого единственного, действительно важного, Прошин не помнил, а может, и вовсе не знал.

Он пришел в себя среди леса, на небольшой проплешине. Луна заливала поляну диким светом, и деревья – черные, плоские – казались вырезанной из картона декорацией к школьной постановке сказки о том, в кого превращаются непослушные дети, ступившие на лесную дорогу, попившие там водицы… Где-то в стороне слышалось журчание воды, вроде как ручей протекал неподалеку. У ног Прошина клубилась то ли паром, то ли туманом, не разберешь, дыра в земле. У края ее лежал большой темный куль. Прошин подумал, не его ли это загадочная ноша (и когда только он успел ее снять? – нет, он не помнил). Почему-то доктору не хотелось рассматривать этот куль, не хотелось знать, что же это такое нес он на плечах через весь город, через лес, сюда, к дышашей влажным паром дыре. Отчего-то жутко было даже подумать, что это могло быть.

Прошин опасливо попятился. И вовремя. Из отверстия в земле с плотоядным чмоком вырвался гигантский сгусток пара. А когда дыра всосала его обратно, ничего на краю уже не было.

Ломая кусты, бросился Прошин прочь, и если бы он мог в эту минуту кричать, то его крики вспороли бы ночь на многие версты вокруг, и долго еще у окрестных жителей уши от этих криков сочились бы кровью. Но Прошин не мог кричать. Он просто ломился через кусты как можно дальше от этого места и от того, что лежало на краю туманной воронки. Прочь от безумной луны, от картонного леса, туда, где жизнь, где гремят костяшками домино, болеют за «Динамо» и укачивают плачущих младенцев, которым приснились унылые равнины под истлевшими знаменами осени, о которых люди, вырастая, забывают до поры до времени к великому своему счастью.

Проснулся Прошин уже за полдень. Обругав себя последним идиотом за то, что не поставил с вечера будильник в таз у кровати (когда ставишь в таз, звон получается такой, что мертвого поднимет), Прошин кинулся к шкафу за штанами, да так и замер с открытым ртом. Из зеркала не него смотрело огромное, раздувшееся, словно воздушный шар, фиолетово-багровое существо с китайчатыми щелками вместо глаз. Одето существо было отчего-то в прошинские сатиновые трусы. Под ногами у существа рассыпан был какой-то лесной сор – хвоя, земля, скелетики прошлогодних листьев. Такой же сор устилал дорожку от двери к кровати.

Диагностировать кожное заболевание, так внезапно и так страшно поразившее паталогоанатома, не смог ни один врач Заложновской горбольницы. До вечера Прошин продолжал надуваться, из фиолетово-багрового стал почти черным. У него сильно кружилась голова, и стоило закрыть глаза, как неясные, пугающие образы всплывали в воспаленном сознании Валентина Васильевича, заставляя его хрипеть и задыхаться. Спасать Прошина прибыл лично главный хирург, он же, по совместительству, заведующий больницей, человек не испорченный прогрессом и в качестве лучшего лекарства от всех болезней признающий смесь магнезии и активированного угля. Он дал Прошину этого самого угля, для верности обмазал его с ног до головы ихтиоловой мазью, после чего Валентин Васильевич немедленно раздуваться перестал. На следующий день Прошин был вполне здоров, если не считать, что с него лоскутами свисала облезшая кожа, а карминно-красная сыпь все еще украшала патологоанатома с ног до головы.

На работу он не торопился. Главврач выписал бюллетень на три дня. Все эти три дня следовало пить магнезию и мазаться ихтиолкой, чтобы окончательно победить недуг.

Прошин попросил соседку Клавдию Ивановну купить в гастрономе кефиру и булку, улегся в постель и, развернув вчерашнюю газету, предался разнузданной лени, которая была тем приятнее, что ленился Прошин на вполне законных основаниях. Однако счастье оказалось весьма скоротечным. В больнице произошло ЧП – пропал труп зарезанного Николая Калитина, которого Прошин вскрывал накануне. На другой день спозаранку несчастного Калитина нашли в лесу работницы кирпичного завода.

Собственно, никто никогда не признал бы в безымянной жертве маньяка порезанного злопыхателем Яшкой Николая Калитина. Дело в том, что оперировал его практикант, присланный из Калуги, Андрей Стасов. Утомленный жизнью главврач, на старости лет окончательно уверовавший в чудесные свойства ихтиоловой мази, дал практиканту полную свободу действий. В итоге Стасов целый месяц принимал роды, вскрывал нарывы, накладывал швы и однажды даже весьма удачно удалил аппендицит слесарю-ремонтнику заложновского автопарка Ивану Кузьмичу Чуеву Когда порезавший Калитина Яшка, вмиг протрезвевший от содеянного, притащил истекающего кровью друга в приемный покой, зашивать пострадавшего доверили опять же Стасову. Он вроде бы сделал все как надо. Но то ли рана была смертельной, то ли упитый вдребезги Яшка слишком долго волок Николая до больницы, то ли учили Стасова не вполне правильно, однако пациент скончался почти сразу после операции. А Стасов наутро уехал в Калугу – его практика закончилась.

Главврач Калитина в глаза не видел. Но была еще медсестра Полина Степановна, ассистировавшая при операции. Она-то и признала недавнего пациента в неизвестном полуживом мужике, которого привезли в больницу из лесу на милицейском уазике.

Полина заглянула в больничный холодильник, обнаружила, что трупа Николая Калитина на месте нет, но панику поднимать не стала. Сообразив, что ситуация, мягко говоря, неоднозначная, она не стала бегать по больнице с криками «Покойник, покойник, у нас живой покойник!» Дождавшись, когда главврач явится на работу, зашла к нему в кабинет, закрыла за собой дверь, после чего все рассказала.