Книга Загадка отца Сонье - Вадим Сухачевский

Надеюсь, свой стилет ты надежно спрятал, и его не нашли во время обыска. Ну а как им действовать, тому уж не мне тебя учить.

Видимо, настала пора исполнить вторую часть твоей миссии. Помоги господину Риве покинуть этот мир без лишних мук, ты это умеешь.

К.

От прочитанного голова моя пошла крýгом. Послание могло быть адресовано только Пьеру или Полю, кому-нибудь из них. Кто же из них двоих мой ангел-убийца?

Я пригляделся к ним. Оба спали как ангелы. Потихоньку я встал и утопил записку в парашной жиже. Это слегка успокоило меня, ибо давало какую-то отсрочку.

Затем я снова прилег и сделал вид, что дремлю, однако сквозь ресницы приглядывался к своим друзьям. На шутку записка явно не походила.

"Кто же он из этих двоих, которым я доверял как себе – убийца мой со стилетом?" – думал я.

Чего так боялся от моего допроса, неведомый "К"? За что меня убивать?

А если и есть за что – кому это поручено? Тебе, Поль, или тебе, Пьер?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Вечером из вони камеры и из зловонья собственных мыслей меня вырвал наконец оклик надзирателя:

— Дидье Риве, виходить! Auf Verhör![54]

…Затхлый коридор подвала казался едва ли не благоухающим. Как я вдыхал этот сладостный воздух! Но при этом не переставал думать: "Кто, кто же из них двоих этот страшный, безжалостный Регуил?.."

Но когда меня вывели в коридор первого этажа и я увидел живой мир за окнами, мысли мои потекли совсем по другому руслу. "Сейчас допросят – и все разъяснится. — Отчего-то заключил я. — И выпустят отсюда. И буду дома. И больше никогда не вдохну этот смрад!" – думал я, шагая по коридору и потом поднимаясь по лестнице.

В свои сорок три, как плохо ты еще знал законы Ада, жалкий в своей глупости Диди!..

Обер-лейтенант фон Кто-Его-Знает.

Побег

Он говорил на очень неплохом французском, этот молодой, красивый, с нафабренными усиками обер-лейтенант фон… дальше не припомню как – представившийся как офицер германской контрразведки. И даже поначалу весьма предупредителен был:

— Папироску, господин Риве?.. Прошу садиться.

Мне показалось, что беседа предстоит вполне дружеская, и недоразумение через несколько минут благополучно разрешится.

Когда я, однако, уселся на стул, привинченный ножками к полу, и свет направленной в мою сторону лампы ослепил меня, я вдруг начал смутно чувствовать, что перспективы мои не так радужны, как это мне еще минуту назад мыслилось.

Из-за света лампы, бьющего в глаза, этот обер-фон-дальше-не-припомню-как тут же из живого человека превратился в смутную тень. Эта тень переломилась об угол стены и оттуда неожиданно резко спросила меня:

— Дидье Риве, что вам известно о кладе, найденном в Лангедокской деревне?

— Кладе?.. — Я даже не понял. — О каком кладе, господин обер-фон?..

— Дурака решил валять?! — рявкнул недавно еще такой обходительный "обер". — Здесь выбьют из тебя твою дурь! О кладе, который ты нашел со своим паршивым попом, с Беренжером Сонье!

Я настолько опешил, что слова из меня поползли бесформенные, как размокшая глина. Клад?.. Какой клад, господин обер-фон?.. Никакого клада… Свитки какие-то… Да еще Спиритус Мунди, стекляшка такая… А если вы про сапоги, которые отец Беренжер приобрел…

— Так, стало быть, и будете упорствовать, господин Риве? — предгрозовым голосом спросила тень. И бросила другой тени, стоявшей в противоположном углу: — Ганс, прочисти-ка мозги этому беспамятному господину.

Та другая тень отделилась от стены – и… Право, такой зуботычины ты еще в жизни не получал, Диди!

Сломав спинку стула, я отлетел к стене, ударился о нее головой, и перед глазами пошли круги, а уши наполнило звоном. Сквозь этот звон слабо пробивались слова господина обер-как-бишь-его-там-зовут:

— Нам все известно, Дидье Риве, и напрасно вы отпираетесь…

Его следующие слова были слышны совсем уж плохо: что-то про Тайну, которая должна стать достоянием белой расы, Тайну, которая нужна их кайзеру, чтобы спасти мир, Тайну, которую он вместе с Гансом все равно рано или поздно выколотит из меня…

А Ганс между тем бил и бил, так что я даже если бы и хотел что-нибудь сказать, все равно не смог бы, меня хватало лишь на то, чтобы один за другим выплевывать выбитые зубы. Да и не слышал уже ничего. Разве что под конец – совсем-совсем издали:

— Кажется, ты немного перестарался, Ганс. — И – уже кому-то другому, в открывшуюся дверь: — Entfernen Sie von hier aus gefallenes Vieh auf![55]

"Зачем германскому "обер-фону" понадобился наш сельский кюре из Ренн-лё-Шато с его замшелыми от времени тайнами?" – как-то отрешенно от собственной судьбы думал я, пока волокли обратно в камеру Diese gefallenes Vieh,[56]мою долго уже ни на что не пригодную плоть.

…Потом, лежа на полу камеры, я каждую минуту ждал нового допроса, и это было почти так же страшно, как в первую ночь ожидать наступления пяти часов утра. Только получить удар стилетом в спину от одного из своих друзей было еще страшнее.

На второй день у меня стало нестерпимо болеть раскровавленное колено, затем оно стало распухать. От боли я не находил себе места, но страх был даже сильее этой боли, и я не решался повернуться на бок, чтобы не подставить беззащитную спину… Полю или Пьеру?.. Боже, кому?!..

Находившийся в камере фельдшер сказал, что если так, без лечения, то через неделю может начаться гангрена. У меня уже начинался бред, и о возможности гангрены я думал безо всякого страха – пусть лучше это, чем новый допрос, чем опять – башкой о стену, чем Ганс с его молоткастыми кулачищами. Однако проходили дни, а нового допроса все не было и не было – видно, в ходе этой войны у германской контрразведки появились более насущные заботы, чем копаться в секретах свитков тысячелетней давности.

Мои друзья, Пьер, Поль и Жюльен, всё пытались разузнать, чего же от меня хотели на этом допросе, и я, бредя, кажется нес всякую околесицу – про Натали, так и не ставшую моей, про запах, что шел от кюре, еще про какую-то белую расу, так заботившую моего обер-фон-шут-его-упомнит-как.

Но и в бреду, ты не сказал ничего лишнего, Диди. Ты снова, Диди, не подал повода. Иначе, небось, обнаружили бы тебя однажды поутру в камере, лежащего со сломанной шеей или со стилетом в спине на грязном полу. Суров был твой ангел, Диди. Но ты, не ведающий о том, кто он, ты, Диди, оттого и жив, что не подавал ему ни малейшего повода…