Книга Гамбит Маккабрея - Кирил Бонфильоли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проспал я, видимо, не больше часа или около того, когда дверь подала признаки размыкания, и я вскочил на ноги — как есть обезбрюченный, готовый продать свою жизнь подороже. За дверью оказался всего-навсего «снегирь», который, как добрый папочка, поинтересовался, что мне подать на ужин.
— Тут чуть дальше по дороге есть очень хорошая китайская едальня, где торгуют навынос… эй, что с вами, сэр?
— Ничего-ничего, спасибо, все просто отлично. Просто у меня аллергия на китайскую еду. Я согласен на все, что бывает в вашей живопырке.
— Сегодня тефтели, — предупредил он.
— Капитально, капитально. Лучше не придумаешь. Вкатывайте, прошу вас. И, э, осмелюсь спросить — не будет ли к ним чего-нибудь вроде «парламентского соуса»,[148]э?
— И он, и томатный, сэр.
— О, и сержант, — остановил я его у выхода.
— Да, сэр? — ответствовал констебль.
— Скажите, а много ли работает у вас в столовой китайских ребят?
— Во имя господней любви, нет, сэр. Весь персонал — вдовы офицеров из сил полиции. Иногда отношение у них несколько большевистское, но если постараются, делают лучшие рыбные котлеты к югу от Темзы. А они в меню как раз завтра вечером — вы останетесь к ужину?
— Надеюсь, — искренне ответил я. — Дикие кони не раз пытались оттащить меня от хорошо слепленных рыбных котлет — с небольшим, надо сказать, успехом либо вообще без оного.
Тефтели оказались всем, чего только может пожелать душа тефтелюба: их сопровождали замороженная стручковая фасоль и безупречное картофельное пюре, не говоря о полной бутылке «парламентского» соуса и том же — томатного, — а также хлеб и масло в изобилии и огромная жестяная кружка крепкого чая оранжевого оттенка: такой, я считал, умеет заваривать только Джок. На глаза у меня навернулись слезы, и я сунул в сердечный карман снегиря пакет беспошлинных королевских.
Желудок был временно усмирен, и я уже готовился вновь швырнуть себя на койку, когда взор мой упал на телефон, который Джаггард и Блэквелл беззаботно оставили в комнате — иначе камере. Я поднял трубку и применил ее к уху. До слуха моего донесся зуммер готовности — стало быть, аппарат оставили подсоединенным к открытой линии.
«Ну в самом деле», — подумалось мне. То есть люди обычно не дослуживаются до звания ДИ или даже ДС, если по небрежению оставляют работающие телефоны в камерах Международных Похитителей Шедевров. Я всерьез занялся решением проблемы, как выжать еще немного подливы из этой ситуации. В конце концов, я решил замутить колодцы методик допроса, позвонив Валлийцу Питу — личности, частенько работающей на меня. Следует объяснить, что все эти люди, которых нанимают торговцы искусством, — «подкладочники», реставраторы, резчики паспарту, изготовители рам и т. д., — прирожденные лжецы и воры: они наблюдают, как их хозяева иногда отходят от истины, и вскоре начинают полагать, будто лицемерие и казнокрадство — единственное, что требуется для сколачивания состояния на ниве изящных искусств. О, как же они ошибаются… Пит, кроме того, — валлиец и рьяный прихожанин, а это дает ему в игре неимоверную фору. Я набрал номер.
— Алло, Пит, — сказал я. — Ты же знаешь, кто это, не так ли?
— А вы, ебена мать, знаете, который час ночи сейчас? — прорычал в ответ он.
— Послушай, Пит, давай отложим светские условности; речь о деле. Помнишь тот большой заказ…
— А, — без колебаний солгал он.
— Скинь его, — сказал я. — Забудь о нем. Ты никогда его не видел. Верно?
— Верно, — ответил он.
Случайный слушатель — а я знал, что их у нас несколько, — поверил бы, что Питу известно, о чем я говорю. Они бы сильно ошиблись. Я повесил трубку.
Я прикидывал, что этот короткий разговор обеспечит мне, по меньшей мере, еще двадцать четыре часа в безопасности сей на совесть выстроенной кичи. Для улучшения пищеварения мне требовался хороший сон; и я уснул, грезя о рыбных котлетах назавтра.
На нас нашло безумье за грехи!
«Святой Грааль»[149]
АДВОКАТ МОЙ РАЗБУДИЛ МЕНЯ извещением, что никто, в конце концов, не возжелал устраивать мне ночных допросов и не угодно ли мне чего-нибудь еще. Полупроснувшись, я дерзко сказал ему, что больше всего на свете мне угодно провести в этой самой камере — иначе «мориле» — как можно больше времени, ибо капризный перст судьбы уже нащупывает мое седалище и мне каким-то образом — пока меня отсюда не выпустили — насущно выяснить, кто на чьей стороне, при том, что единственная определенность — в том, что на моей нет никого. Когда я сказал, что сказал это дерзко, я имел в виду, что, будь я полностью в себе, я бы сообразил, что в помещении этом больше «клопов», чем в бичарне для матросов торгового флота. Адвокат значительно посемафорил мне бровями — похоже, только юристы в наши дни способны отращивать настоящие брови: даже управляющие банками, судя по всему, утратили это искусство, — и я заткнулся. Он сказал, что утром будет в суде, и с грустью — однако размашисто подмигнув — предупредил, что я должен готовиться к тому, что просижу под стражей еще очень и очень много недель. После чего пожелал мне спокойной ночи, а я переоблачился в пижаму и в одно мгновение ока уже спал сном неправедника, который так же лишен сновидений, как и сон праведника, если у спящего неправедника на тумбочке у изголовья размещается литр «Красного Гребня».
Пробудило меня прибытие еще одной огромной кружки оранжевого чая и тарелки яичницы с беконом. Рассвет рукою левой уж провел по небесам.[150]Я. и Б. не вызвали бы улыбки на лице Эгона Ронэя,[151]но я налег на дюжие вилку и нож, зная, что нужно поддерживать в себе силы. Из головы, естественно, у меня не шло путешествие в магистратский суд: маршрут в означенное место был, несомненно, усеян китайскими снайперами «фэзан ля ё».[152]
Как выяснилось, страхи были беспочвенны, ибо в этом делюксовом околотке имелся свой магистрат и мировой мини-суд. Уютная собралась там компания: плохо выбритый Маккабрей — одна штука — в сопровождении одного доброго вертухая, мировой судья (один) со всеми внешними признаками невыспавшегося мирового судьи, один адвокат, глядевший на меня невыразительно, что призвано было означать «держи рот на замке и во всем положись на меня», один изможденный детектив-инспектор Джаггард, пялившийся в свою записную книжку так, будто она ему наговорила грубостей, один пресытившийся жизнью ярыжка и — к моему вящему смятению — одна Иоанна, вполне сногсшибательная в костюме и шляпе цвета желтой примулы.
