Книга Любимая мартышка дома Тан - Мастер Чэнь

— Скорее молодая девушка, — уточнил посланец Сангака. — Очень изящная. Четвертый день подъезжает к полудню к вашим воротам, спрашивает вас, потом ждет довольно долго и ближе к вечеру уезжает.

— Зачем я ей нужен? — продолжил я свой допрос.

— Говорит, у нее для вас письмо. Только в собственные руки. Ваши домашние никогда ее раньше не видели, — уточнил мой человек.

Последнее было важно. Потому что «мои домашние» хорошо знали в лицо не только гуйфэй Ян и ее неизменную спутницу Лю, но и девушек из их сопровождения. Я даже не исключал, что и девушкам было чем — и было уже с кем — заняться в моем доме, пока их госпожа отдавалась рукам иноземного целителя в наглухо закрытых помещениях моей бани.

Важно же было вот что: если странную гостью не знали в моем доме, значит, она вряд ли сама знала меня в лицо.

— А возьмите-ка у нее в следующий раз письмо, — приказал я.

Мой расчет оправдался: девушка, продрогшая в своем экипаже, без малейших споров отдала маленький футляр с письмом охраннику, постаравшемуся изобразить меня как можно более похоже, вплоть до выставленной вперед бородки.

Письмо было написано не очень умелой рукой — ничего общего с прекрасной каллиграфией госпожи Ян:

«Господин Мань, недостойная танцовщица Юй решила сделать вам еще один, очень дорогой подарок. Такой, дороже которого не бывает ничего. Вы можете без опасений ждать ее у себя дома в обычное время — она будет рада совершить ради вас небольшое путешествие, чтобы посмотреть на тюркский меч».

Никаких сомнений в смысле письма не было. Подарок, дороже которого ничего не бывает, — это, конечно, жизнь. Что подтверждали и слова «без опасений». Наконец, о подлинности авторства «танцовщицы Юй» говорили упоминания о небольшом путешествии и тюркском мече.

Дело в том, что с приходом дождей драгоценная наложница Ян — а также весь двор, — отправилась, как и каждый год, сопровождать владыку Поднебесной в зимний дворец Хуацин, стоявший на горячих источниках в нескольких ли от столицы. Вереница их экипажей была вернейшей приметой того, что золотая осень кончается.

Наверное, я был единственным столичным жителем, которого известие об их очередном отъезде застало врасплох.

— Посмотри, посмотри на меня еще раз, — прикоснулась в тот день к моему подбородку Ян. — Какое счастье: ты огорчен. Я думала, ты сделан из тюркского железа, как меч, достойный князя. Знаешь, когда ты печалишься, это видно не по твоему лицу. А по тому, как ты держишься, как стоишь. Вот так, так и так (она изобразила меня до смешного похоже). Какое счастье — бедная актриса не так уж безразлична тебе. Вот теперь ты испытаешь то же, что и я, когда ты сбежал от меня почти на все лето куда-то на границу. Как можно было так растрачивать эти месяцы, зная, что зимой нам не удастся видеться!

Итак, подлинность письма очевидна. Надо решаться. Однако… Ян, допустим, могла быть вполне искренне уверена, что мне можно вернуться. Но в происходивших в империи странных событиях, как я подозревал, она могла разбираться довольно плохо.

Или — наоборот, очень хорошо? Что, например, означала ее неожиданная просьба ко мне передать весточку Ань Лушаню о том, что император жалует его титулом? То, что недавно побывавший в его ставке торговец мог, на ее взгляд, спокойно писать полководцу письма, которые она просто так писать не могла, — или что-то другое?

И как тут было не вспомнить, что в мое отсутствие госпожа Ян держала у моего торгового подворья шпионов женского пола, да и сейчас послала девушку с на редкость грамотно составленным письмом.

Да что я вообще знаю о том, сколько сильных людей империи имеют свои сети осведомителей и следят друг за другом?

Собственно, в мою голову давно уже закралась мысль, что я не знаю о происходящем вообще ничего.

Потому что в целом события в столице выглядели попросту безумно. Какой идиот в Императорском городе мог так бездарно играть с огнем — арестовывать всех подряд, друживших с полководцем, под командой которого находилось больше сотни тысяч лучших в империи воинов?

Ведь все шло так хорошо. Благодаря моим усилиям — и усилиям Меванчи, усердно передававшей в ставку Ань Лушаня наши с Юкуком разговоры в комнате-душегубке, — полководец действительно решил благоразумно заболеть в ответ на высочайший вызов в столицу для получения титула гуна, а также новых подарков Светлого императора. И засел у себя в Фэньяне надолго и всерьез. А тут еще бесконечные дожди так кстати размыли дороги.

После чего мне требовалось совсем немного времени — каких-то несколько месяцев. Месяцев, во время которых в Чанъани окончательно поняли бы, что сейчас не время играть в глупые игры с лучшим из полководцев и затевать авантюрные походы на Запад, а в Круглом городе успели бы поработать над идеей — ни много ни мало — союза империи с халифатом.

Конечно, к союзу этому мог привести и другой ход событий, кровавый и бурный: я вновь и вновь представлял себе колонны пограничников Ань Лушаня, которые сметут со своего пути любую императорскую армию. Риск, страшный риск — злить фэньянского великана, и без того издерганного постоянными интригами. Но если даже мне, иностранцу, эта игра казалась довольно рискованной, то почему она не пугала кого-то из высших властителей империи? Самое же неприятное было в том, что пока я не находил ответа на эти вопросы; не знал я и того, угрожает ли что-то лично мне. Вот когда я пожалел о том, что слишком легко отбросил увещевания Юкука, утверждавшего, что нельзя оставлять за плечами слишком много неясных проблем.

Так или иначе, скрываясь в своем убежище, я никоим образом не мог найти ответов на все эти вопросы.

— Сообщите Сангаку: завтра я возвращаюсь домой, — сказал я, наконец, очередному посланцу. — Но чтобы там все было готово для мгновенного бегства при малейшей тревоге.

Я заснул, завернувшись в попону из верблюжьей шерсти.

И проснулся утром от странного бледного света, проникавшего в комнату через бумагу стен.

Я отодвинул раздвижную дверь и замер на пороге. Мир за одну ночь стал похожим на рисунок тушью на свитке из чистейшего белого шелка. Тонкими штрихами просвечивали сквозь выпавший снег ребра крыш, бледно серели стены, и белыми облаками светились сахарные ветви крон деревьев на фоне серого неба. Черным пятном был лишь сгорбившийся на ослике человек у дальней стены, втянувший голову в теплый воротник.

Мое дыхание поднималось к серому небу легкими облачками. Воздух был чудесен, а мир — абсолютно тих.

Я махнул, наконец, рукой человеку на ослике; он подъехал, покачивая расставленными в стороны мокрыми ногами, с каменным лицом соскочил в холодный снег и вручил мне свое невозмутимое животное. И я тихо тронулся по белым пустым улицам вдоль глухих серых стен.

В свой дом я въехал как вор, прикидываясь торговцем какой-то снедью и ненавидя каждое мгновение этого унижения.

И… ничего не произошло — по крайней мере, до следующего дня, когда появилась Ян все с той же небольшой свитой, завернутая в парчовую накидку, отороченную драгоценным мехом сразу нескольких степных зверей.