Книга Банда 5 - Виктор Пронин

— Я тоже на это надеюсь.

Получилось так, что в передаче прозвучало больше вопросов, чем ответов, но так обычно и бывает, подобные передачи для того и устраиваются, чтобы задавать вопросы, а уж вовсе не для того, чтобы кто-то внятно ответил на них. Осталось так и невыясненным, как был разоблачен оборотень Вобла, кто именно пырнул его вилами в бок, как вышли на Гостюхина, которого удалось настичь уже в десяти километрах от границ соседней области, что в бреду наговорил Вобликов, какие записи обнаружились у Афганца, что дальше намерен делать Шаланда и все вверенные ему силы...

Однако общее впечатление от передачи было другим — всем казалось, что получены все ответы на заданные вопросы.

— Почему ты здесь? — спросила у Пафнутьева Вика, которая все это время сидела чуть позади него и не отрываясь смотрела на экран.

— А где ж мне быть, по-твоему?

— Почему Шаланда выступает по телевидению, а ты смотришь эту передачу? Почему ты не там?

— Лень, — ответил Пафнутьев.

— Тебе нечего сказать?

— Да нашлось бы, наверно... Но тогда я пришел бы домой гораздо позже.

— Я бы тебя простила.

— Учту. Вспомню эти твои слова, когда мне представится возможность где-нибудь задержаться, — улыбнулся Пафнутьев, но почувствовал, как заворочалось в его душе что-то громоздкое и недовольное. Не понравились ему слова жены, и он понимал, что говорит нечто раздражающее ее.

— Паша, — Вика помолчала, видимо подбирая выражения, которые бы выглядели спокойными, — Паша, мы же не играемся словами... Ты знаешь не хуже меня, что на подобных делах, — Вика кивнула в сторону экрана, — делаются звания, должности, чины, звезды... Шаланда наверняка станет генералом после этой передачи. Тебе не кажется?

— Возможно. И я искренне желаю ему этого, потому что от банкета ему тогда не отвертеться.

— Я не шучу, Паша!

— Какую же должность ты присмотрела для меня?

— Не надо мне задавать таких вопросов, Паша.

— Почему?

— Потому что любой мой ответ будет глупым.

— Вот видишь, в какой угол ты себя загнала, Вика, — ответил Пафнутьев серьезно, хотя редко, чрезвычайно редко говорил с женой серьезно. — Ты хочешь, чтобы я стал прокурором? — спросил он, обернувшись и справившись наконец с тем злобным существом, которое ворочалось в его груди.

— Конечно нет, Паша! Просто обидно, что ты все время остаешься в тени, хотя... Хотя мог бы...

— Ты хочешь видеть меня на экране?

— Да.

— Заметано. Я поговорю с Фырниным.

— Шутишь? — спросила Вика, и голос выдал, насколько ей важно увидеть Пафнутьева в телепередаче.

— Нисколько.

— И тебе есть что сказать?

— А ты в этом сомневаешься?

Вика не успела ответить — зазвонил телефон. Пафнутьев помедлил, выждав несколько звонков, потом все-таки поднял трубку. Он допускал, что прямо из студии позвонит Шаланда и поблагодарит за возможность похвастаться тем, чем хвастаться он права не имел.

Но Пафнутьев ошибся — звонил Худолей.

— Добрый вечер, Павел Николаевич! — произнес он радостно и возбужденно. — Худолей вас беспокоит.

— Что же заставило его звонить в столь поздний час? Почему он не смотрит телевизор?...

— Смотрю, Павел Николаевич! Очень внимательно смотрю!

— И какие выводы?

— У Шаланды маловат носовой платок. Надо ему сделать замечание. Мне неудобно, а вы можете, Павел Николаевич.

— Хорошо, я поговорю с ним.

— Похоже, мы часто будем видеть Жору на экране... Ему понадобится ваш совет.

— Ты тоже хочешь выступить? — Пафнутьев чутко уловил в голосе Худолея обиду — все-таки Шаланда присвоил себе его, Худолеев успех, его счастливую находку.

— Упаси Боже! Мне тогда месяц придется ставить бутылки всем, кто меня узнает на экране.

— Чего же ты хочешь?

— Хочу вам задать вопрос, Павел Николаевич, если вы, конечно, позволите мне в столь поздний час побеспокоить вас своими неуместными, может быть, даже глупыми пожеланиями...

— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Или говори.

— Понял. У вас в баре, в домашнем укромном уголке, есть что-нибудь приличное?

— Найдется. — Голос Пафнутьева дрогнул, он понял, что не станет, не решится, не осмелится Худолей звонить вечером и интересоваться содержимым его бара, если не будет у того оснований. — Найдется, — повторил нетерпеливо Пафнутьев.

— Тогда захватите с собой, пожалуйста, завтра на работу. — В голосе Худолея явно прозвучали повелительные нотки с некоторой даже развязностью, что с ним бывало чрезвычайно редко.

— Все захватить? — спросил Пафнутьев.

— Да. Все. Хотя сколько бы вы, Павел Николаевич, ни захватили с собой, все равно останетесь в долгу, все равно этого будет мало.

— Круто!

— Да, Павел Николаевич, да! — подтвердил Худолей.

— Шаланда пообещал тебе ящик поставить.

— Обманет. Забудет. Слиняет.

— Не посмеет, — с сомнением проговорил Пафнутьев.

— Душа простая, бесхитростная, ему и в голову не придет, что кто-то может иметь корыстные устремления... Вот руку пожмет крепко, знаете, со встряхом... По плечу может похлопать. Даже о здоровье спросит, хотя сами знаете, что спрашивать меня о здоровье просто неприлично.

— Поставит, — твердо сказал Пафнутьев.

— А я что? Я ничего. Поставит — спасибо, не поставит — оботремся. Шаланда — Бог с ним... Я о вас, Павел Николаевич... Буду ждать завтра утром у кабинета с большим нетерпением. С вашего позволения, разумеется.

Пафнутьев помолчал, поворочался в кресле, убрал звук телевизора, беспомощно посмотрел на Вику, дескать, ничего не могу поделать, дескать, сама видишь. Худолей его не торопил, понимая, что начальству нужно время, чтобы что-то понять, сообразить, какое-то слово произнести в трубку.

— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Давай, что там у тебя.

— Вы, простите, сидите или стоите в данный момент?

— Сижу. В кресле. Очень устойчиво сижу.

— Это хорошо, а то можете упасть.

— Нет-нет, я сижу.

— Возьмите ручку, бумажку... Кое-что продиктую...

— Взял.

— Пишите... Осадчий Михаил Петрович. Записали?

— Да, записал подробно и полностью.

— Вот и все, что я хотел вам сказать, Павел Николаевич. Да! — воскликнул Худолей, как бы хлопая себя ладонью по лбу. — Чуть не забыл... Так зовут главаря банды, которая... В общем, сами понимаете. А то, я смотрю, вы все телевизионными передачами развлекаетесь, а настоящая-то работа невидима, неоценена, а то и попросту присвоена другими людьми, алчными и неблагодарными.