Книга Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

Одно из несчетных наших выступлений перед мамиными гостями

Гриф контрабаса пронзал тонкую, чуть колышущуюся завесу табачного дыма, точь-в-точь как острая вершина горы пронзает утренний туман, пальцы Юна, словно тяжелые медвежьи лапы, перебирали струны, а мамины гости, разгоряченные от красного вина, сидели и слушали, их уши как бы смыкались вокруг звуков, оберегали их, подобно ракушкам, что, смыкая створки, оберегают свои жемчужины (ух как красиво). Ты стоял рядом с Юном, совершенно неподвижно, опустив руки и глядя себе под ноги, так что твои длинные волосы, будто тяжелые шторы, свисали по обе стороны, лица. Когда же Юн вдруг встрепенулся и пальцы его из медлительных медвежьих лап превратились в стремительные паучьи ножки, скачущие по струнам, ты поднял правую руку, резко схватил микрофон — примерно так мафиозо хватает за плечо человека, которого намерен напугать (этакая приятельская угроза), — поднес его ко рту и гаркнул текст, который написала я; кстати, я думала, что где-то спрятала его, и все утро потратила на поиски, хотя вообще-то решила пока не съезжать из маминой квартиры.

Как и многое другое из той поры, текст, должно быть, потерялся во время одного из переездов, что не раз случались в моей взрослой жизни, и я отчетливо помню всего две строчки: «Вивальди обнесен решетками Пановых флейт, треска замурована в глыбы / мы пустим всю „Рему“ в распыл, потому что по горло сыты», — сочинить такие строчки, по-моему, могла одна только я, притом что они, ярко отмеченные нашим тогдашним юношеским гневом, энергией и увлеченностью, кажутся мне теперь чужими, ведь я, увы, стала до такой степени трагической фигурой, что в тяжелые минуты меня больно ранит другая строчка, которую я написала в то время: «Она — звезда, она лучится светом, но давным-давно погасла».

Мама и ее приятели обожали креативность и оригинальность, и хотя многие из них наверняка заметили дилетантство и в тексте, и в музыке, и в исполнении, они все равно безудержно зааплодировали и заликовали, когда вы закончили; ты, честолюбивый скорее в изобразительном искусстве и литературе, нежели в музыке, отнесся к их восторгам с признательностью, но и только, а вот Юну все это, как обычно, ударило в голову. До самого конца вечеринки он ходил вокруг, ожидая новых похвал, и поначалу они сыпались как из рога изобилия, но ведь всему есть предел, нельзя же без конца расхваливать его игру на контрабасе, и, незаметно для него, народ мало-помалу начал его избегать. Стоило ему подойти, они спешили в туалет, прикидывались, будто не замечают, что он пытается перехватить их взгляд, а позднее, когда все уже были в изрядном подпитии и не сковывали себя приличиями, одна из маминых приятельниц, потеряв терпение, послала его к черту, и тут Юн как бы очнулся, стряхнул с себя и алкогольный, и эгоистический дурман. Некоторое время он с чуть вымученной улыбкой бродил по комнатам и не говорил ни слова, потом стыд одержал верх, и он, сославшись на головную боль, ушел прочь, точно раненый зверек, так он поступал всегда, когда его гладили против шерсти.

Кстати говоря, от трусости и нехватки дерзости он не стал серьезным музыкантом, а всего-навсего работал с молодежью и играл на контрабасе в посредственных трёнделагских рок-группах (по крайней мере, так было несколько лет назад, когда я последний раз видела его). Он твердил, что отказался от учебы на музыкальном отделении, так как вынужден был остаться дома и заботиться о матери, она, конечно, периодически хворала, но не до такой же степени, и мы с тобой прекрасно знали, это попросту благовидное оправдание упущенного шанса стать профессионалом. Мы огорчились и разозлились на него, однако изо всех сил старались не подавать виду, ведь он только того и ждал. Любил видеть и слышать, как окружающие сокрушаются, что он не использует свой талант, и я никогда не видела его более счастливым, чем в ту минуту, когда какая-то гитарная знаменитость, чье имя я начисто позабыла (длинноволосый джазист, проводивший в Намсусе мастер-класс), сказал ему, что он наверняка бы стал одним из лучших, если б рискнул.

Сейчас, когда пишу письмо, я вдруг подумала, что примерно то же стояло и за всеми половинчатыми попытками Юна покончить самоубийством. К примеру, мы с тобой сумели понять важность выбора и считали, что человек действительно способен вырваться из тех клишированных моделей, среди которых рос с детства, а вот Юн, в противоположность нам, смотрел на себя исключительно как на продукт окружения, и, вероятно, именно сентиментальность и жалость к себе, обусловленные ролью жертвы, вели к тому, что он регулярно грозил покончить с собой. Я и ты, разумеется, понимали, что он попросту жаждет внимания и сочувствия и по-настоящему никогда с собой не покончит, но с другими мы говорить об этом не могли, ведь нас бы сочли холодными и бесчувственными. Когда он испортил мое восемнадцатилетие, запершись в уборной и угрожая вскрыть себе бритвой вены, я не выдержала, во всеуслышание расхохоталась и крикнула: Да пожалуйста, только поторопись, а то пиво просится наружу, много его нынче выпито! Думаю, Юн мне этого не простил. Сам он сказал, что был слишком пьян (явное преувеличение) и ничего не помнит (как обычно), но дистанция, уже возникшая между нами, в тот вечер еще увеличилась.

Когда средних лет толстуха отпустила по нашему адресу неуместный комментарий

Поскольку сарай недавно заново протравили морилкой и железная лесенка, вся в пятнах старой краски, еще стояла прислоненная к стене, мы, мокрые после плавания, влезли на крышу и лицом вверх улеглись на черном, шершавом, горячем от солнца толе, ты заложил руки под голову, а я свои выпрямила и прижала к телу. Сухой теплый ветер обвевал мою слегка пупырчатую кожу, и меж тем как волосы, длинные, перехваченные красной резинкой, все еще мокрые и тяжелые, холодили плечо, бикини уже высох, как, кстати, и твои голубые адидасовские шорты, я заметила, когда повернула голову, чтобы проверить, не стоит ли у тебя под тонкой тканью, но, увы, чего не было, того не было.

Мне хотелось спросить, не слишком ли холодной оказалась вода, но я уже усвоила, что надо остерегаться шутить насчет размеров пениса, и потому промолчала, повернула голову в другую сторону и стала смотреть на искристо-синее озеро, по которому тарахтела моторка с двумя парнишками в красных спасательных жилетах. Когда они миновали похожий на сиську островок, где гнездились чайки, птицы начали пикировать на них, плавной дугой устремлялись ввысь и снова пикировали на лодку, с криками падали круто вниз и проносились буквально в нескольких метрах, так что один парнишка со страху вскинул руку над головой, как бы защищаясь. Я подтолкнула тебя локтем и засмеялась, а когда ты приподнял голову, заслонилась одной рукой от солнца, посмотрела на тебя и сказала что-то вроде того, что чайка-мать старается защитить своих птенцов, и, вероятно, по этой причине ты немного погодя заговорил о своей матери и о том, что она не хочет сказать, кто твой отец.

Мне всегда казалось, ты предпочитаешь избегать разговоров о своем биологическом отце, а тут вдруг сам затронул эту тему, причем второй раз за сравнительно короткое время, и я истолковала это как признак, что ты довольно много о нем думаешь, и получила косвенное подтверждение, когда ты рассказал, что произошло.