Книга Каменный ангел - Маргарет Лоренс

— Чьи это собаки?

— Откуда мне знать? — отвечает он. — Что я, каждый день, что ли, здесь бываю.

— Я хотела сказать…

— Это собаки сторожа, — говорит он. — Старик живет наверху, так что сюда он почти никогда не спускается — из-за ступенек.

— Никак не пойму, почему они вдруг передумали и убежали.

— Так они нашли раненую птицу, — рассказывает он, — и устроили за нее драку. Вроде бы чайку, в кустах у дома.

— Вон оно что. — И по какой-то совершенно неведомой мне причине я рассказываю ему правду.

— Мое счастье, что вы ее прибили, — говорит он.

— Да уж. Но я-то всего лишь хотела ее прогнать. Сейчас я жалею, что так с ней обошлась.

— Что? — гневно восклицает он. — Меня бы порвали в клочья, а вам и дела нет?

— Я не это хотела сказать. Мне просто жалко, что она досталась собакам.

Он зажигает сигарету и жадно втягивает дым. Затем протягивает мне пачку.

— Курите?

К его удивлению, я беру сигарету. Он дает мне прикурить, а потом открывает бумажный пакет и ставит на пол бутыль красного вина. У него все продумано — даже пластиковый стаканчик у него с собой; он наполняет его вином и протягивает мне.

— Выпьете? Вино не ахти, но по два пятьдесят за галлон лучшего ждать не приходится.

— Спасибо. Пол стаканчика я бы, пожалуй, выпила.

Он пьет прямо из бутылки. Я пробую напиток. Сладковатый, слегка химический вкус, но после дождевой воды для меня это верх наслаждения. Я залпом допиваю вино.

— Видно, жажда замучила, — отмечает он. — Вы сегодня ели?

— Спасибо за заботу. Не волнуйтесь, ела. А вы?

— Конечно, — говорит он. — Уж не принимаете ли вы меня за какого-нибудь бродягу?

— Нет-нет, просто я к тому, что у меня тут где-то есть печенье. Угощайтесь, если хотите.

— Благодарю, — говорит он, — но я пока не голоден. А за предложение спасибо.

Ни с того ни с сего он начинает смеяться — словно забулькал.

— Над чем вы? — спрашиваю я.

— Над нашей вежливостью, — отвечает он.

— Ну, знаете ли, — если мы и оказались в таком месте, это еще не повод забывать о хороших манерах, — слегка надменно изрекаю я.

— Вот как? — говорит он. — А по мне, так еще какой повод, сказать честно. Ну да ладно. Еще подлить?

— Спасибо, мистер…

— Лиз. Мюррей Ф. Лиз. — Он поднимает бутыль и открывает рот. Видно, что в этом деле он мастак. Теперь он готов продолжить разговор. — Ф. — это сокращение от Ферни. Мюррей Ферни Лиз. Мама, наверное, в поэты меня готовила, с таким-то имечком. Ферни — это ее девичья фамилия. Она ее любила и не хотела с ней расставаться, когда замуж за отца выходила. Вот и подарила мне. Роза Ферни, так ее звали. Романтичное имя, как она говорила.

Снова булькающий смех.

— Она у нас была нежная натура, хрупкая и тонкая, — рассказывает он. — Хозяйничала из рук вон плохо.

— Может, ей просто все опостылело, — предполагаю я. — Каждый Божий день готовить еду на ораву, которая слова доброго не скажет, — мало в этом приятного.

— Поверьте мне на слово, — говорит он, — у нас все было совсем не так.

Я глубоко вздыхаю и делаю еще глоток.

— Это как посмотреть. Все зависит от того, по какую вы сторону баррикад.

— Это верно, — соглашается он. — Взять, к примеру, меня. Многие вам скажут, что страховщики — паразиты и кровопийцы. Так это же неправда. Как жить, если не знаешь, что будет завтра, скажите на милость? Когда человек уверен, что, случись беда, о его семье есть кому позаботиться, он живет спокойно. Я продаю это самое спокойствие с тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Я пришел в «Депендабл» во время депрессии и ни разу об этом не пожалел. До того будущее мое выглядело плачевно.

Он говорит без умолку. Зануда тот еще, но звук его голоса действует на меня успокаивающе. Вино согревает. Боль в груди уже не так настойчива.

За стенами море плещется о деревянный настил у самой воды. Будь я здесь одна, этот шум меня бы отнюдь не успокоил. Каждая отступающая волна уносила бы меня в свое логово, в неизведанные глубины, холодные, как далекая замерзшая планета; о, как ужасно ночное море, кишащее коварными змеями, китами-убийцами и скопищами светящихся тварей, которые оживают лишь во тьме, черное море, сжирающее все без разбору — и изможденную чайку, и мусор, выброшенный за борт, и человека, защищенного от вечности лишь податливой трусливой плотью да способными видеть глазами. Но я теперь не одна, а потому в безопасности, и море для меня — всего лишь плеск воды, бьющейся о доски.

— А работу я нашел с помощью молитвы, — говорит он. — Глядя на меня, вы бы такого не подумали, верно? А вот поди ж ты. Я верил в это. В те времена я был заступником Спасителя. Работу я получил честно. Мой дед по линии отца полжизни провел на лошади.

— Выступал в цирке?

— Угу. В цирке Нерона. Он из первых здешних христиан. На лошади он разъезжал по округе, проповедовал Слово Божие. Поставит большой шатер из серого брезента на ярмарочной площади где-нибудь на окраине города, а снаружи приделает вывеску. «Выступает Тольмаш Лиз, прославленный евангелист. Знаменит в Карибу и во всей округе Пис-Ривер. Тема сегодняшней проповеди: что ждет тех, кто проклят? Не пропустите это злободневное выступление». Что-то в этом духе. Для спасения он продавал «огненную воду», да еще какую огненную, доложу я вам. Проглотить ее было не так-то просто, зато потом становилось хорошо. Раньше крыши чинил, теперь у самого прохудилась — так мой отец про него говорил, не без осуждения, конечно. У отца был обувной магазин в Мошке, это такой городок на севере, там лес рубят. Отец был членом Объединенной церкви и деда моего на дух не переносил. Я вырос в Мошке.

— Странное, однако, название.

— Если бы вы приехали туда летом, — поясняет он, — то поняли бы, откуда оно. Эти маленькие дряни кого хочешь сведут с ума. Мать относилась к старику еще хуже, чем отец. Когда в Мошке построили молитвенный дом, он частенько в нем выступал. Ему там нравилось намного больше, чем в своем шатре, который к тому времени изрядно поистрепался. У нас же в молитвенном доме стояла кафедра из мореного дуба, на ней — белый атлас с золотыми кисточками, а спереди аккуратными бордовыми прописными буквами было выведено: «Да спасутся все живущие ныне». Мать запрещала мне туда ходить, но я не слушался. Она даже не здоровалась с дедом, когда встречала его на улице. Он наведывался в обувной магазин, где отец совал ему доллар-другой, лишь бы тот отвязался. Мать говорила, что, когда он в Мошке, ей стыдно смотреть в глаза горожанам. Мне нравились те наши собрания. Дед был как кит, из которого бьет фонтан, настолько зычный и громкий у него был голос. Как затянет гимн… словно и сейчас его слышу: