Книга Контора Кука - Александр Мильштейн

«Порог, да, Октоберфеста, впервые, наверное, лет за десять, если не больше, думая при этом, что этому городу весь год, конечно, не хватает настоящего моря, но в эти две недели и оно здесь было бы „третий лишний“… Напомним: второе море в возникшей у нас на глазах модели Шестопалова и Ширина было пивное, первое — человеческое, но вообще-то здесь речь у них, скорее, уже шла, как мы понимаем, не о разделении, а как раз о слиянии… и даже на „пивную“ и „человеческую“ составляющую всю эту единую массу не стоило бы делить, не говоря о бочках и масах[47]», — понял вдруг и Ширин и стал подробно описывать Семёнову (Паша не слушал, всё больше увлекаясь плывущими мимо как бы в отрыве от всего остального — настолько они выделялись — бюстами в открытых декольте) инсталляцию в какой-то из мюнхенских… нет, не пивных, а вот именно арт-галерей: трёхлитровые банки (как в Союзе из-под томатного или там берёзово-яблочного сока), заполненные бродящим пивом и соединённые друг с другом резиновыми шлангами. То и дело то тут то там раздавалось человеческое… и даже слишком человеческое… хотя это было и… нечто большее, чем отрыжки производства, — это было вот именно быстрое бормотание… то там, то там… только что неразборчивое… впрочем, постояв над банками несколько минут, Ширин начал различать отдельные слова, и вот-вот, казалось, он начнёт понимать и смысл… узнает, о чём говорит пиво само с собой, то есть обходясь без пьющих его собеседников…

— Оказалось, что само по себе пиво, — говорил Ширин, — говорит на баварском, и я понимал отдельные слова… так же как… когда при мне разговор соскальзывает с хох-дойча на баварский на каком-нибудь междусобойчике… Особенно тяжело при этом мне понимать нижнебаварский, по-моему, самый сложный диалект…

— А что вот он говорит? — спросил Семёнов, указывая на человека в чёрном цилиндре, который у входа в павильончик быстро и довольно азартно что-то говорил в микрофон…

— Так это вот как раз баварский, — сказал Лев, — я его не понимаю… По-моему, сплошные ругательства… Ах да, это же «Шихтль», — сказал он, взглянув на вывеску, — здесь отрубают головы гильотиной, и этот чувак, стало быть, проклинает проходящую публику…

— А кому отрубают, курам?

— Ага, как же. Людям, бля, курам на смех.

— Я хочу, — сказал Семёнов.

— Чтобы тебе отрубили?

— А что, можно?

— Здесь всё можно. Только я на это смотреть не хочу, я один раз видел — хватит, — сказал Ширин, — мы с Пашей пока выпьем…

— Э нет, — сказал Семёнов, — так нечестно!

— Ну так пей с нами! А потом… Ты же хотел первым делом к блохам? — сказал Паша.

— Считай, что голову тебе уже отрубили, — сказал Ширин, — а блохи остались, прыгают. Вот и пошли лучше смотреть на них — в блошином цирке я никогда не был, а Шихтль… Детский сад. Кстати, мне кажется, что… это — к разговору, возвращаясь к тем банкам, о которых я только что говорил, — мне иногда кажется, что пиво — это на самом деле субстанция, которой вообще не нужны субъекты, пьюще-говорящие головы, вот их тут и рубят за их ненадобностью…

Выпив по масу на деревянной террасе перед одним из сорока, или сколько их там было, этих шатров-павильонов, каждый из которых… «Величиной примерно с Дворец спорта», — сказал Семёнов… Трое снова нырнули в плотную толпу и оказались в микро (по сравнению с пивными) павильоне «Блошиного цирка» — в первом ряду перед столом, на котором скакали насекомые…

Хотя не так уже они там и скакали, эти дрессированные блохи, как мы уже сказали, глядя, как они медленно возят друг дружку в тележке, как велорикши, которые дежурят на Мариенплац, Ширин вспомнил «цыган» — наверно, вот так он представлял себе их кибитки, эти большие колёса, похожие на «чертово колесо», если уж расширять сознание… вплоть до «фотоувеличения», думал он, глядя, как Семёнов, став на колени, снимает в упор блох сквозь огромную линзу, стоявшую на красной скатерти.

Ведущий-дрессировщик знал их всех по именам, торжественно представлял публике, а потом… Ширин не то чтобы дремал… Пока эти существа после «дерби» долго «играли в футбол», опять же, мяч был виден лучше игроков, больше похожих на какие-то невидимые силы типа электромагнитных…

Мяч перемещался, да, были и ворота…

Краем глаза Ширин видел, что Семёнов кладёт «Кэнон» в сумку и достаёт оттуда другой — маленький, серебристый, то ли «Лейка», то ли «Ломо», Ширин в этом совсем мало разбирался… То есть настолько, что он думал было, что Семёнов достал новую камеру, чтобы лучше было «собирать» в неё блох, но он ошибался: просто представление уже заканчивалось — блошиное, — и Семёнов изготовился, стало быть, для основной съёмки.

Серия «Янтарная комната» впоследствии «вынесла Семёнова на следующую ступень его творческого пути — туда, где он стал совсем уже в полный рост и вровень, как писали газеты, с такими фотографами, как, скажем, Мартин Парр или Вольфганг Тильманс».

Ширин подумал, что имена были, наверно, не случайно выбраны автором статьи, «великих фотографов» нынче столько… Но Парр тоже «отработал» — несколько лет назад Октоберфест, Ширин помнил снимки, заполнившие всё пятничное приложение к «Зюддойче Цайтунг»…

«Тёрнеровскую» же премию, в отличие от Тильманса, Семёнов не получил, но был номинирован… и было достаточно много других наград и оценок, не говоря уже о ценах… на семёновские работы, которые ощутимо поднялись после триумфального шествия «янтарной» серии по галереям и музеям с заходами и на Венецианскую биеннале, и на Арт-Кёльн, и в Майами, и в Базель…

Да, когда Ширин прочёл в «Зюддойче» о том, что Семёнов номинировался на «тёрнеровскую», он вспомнил слова гида в Тейт-не-Модерн, куда он только и успел «заскочить», будучи в Лондоне, из музеев, — наверно, только для того, чтобы услышать, как работал Уильям Тёрнер последние годы…

В мастерской стояло сразу несколько мольбертов, на каждом из них — начатая картина, и «корабельный мастер» ходил от одного «станка» к другому и работал одновременно, порой не меняя кисть — просто перенося её на другую картину…

На Ширинское «почему ему нужен был такой мультитаскинг», гид не смогла ответить, пожала плечами; Лев улыбнулся и подошёл к тумбе, на которой были разложены кисти, чтобы посмотреть на них вблизи.

Ширин так долго смотрел на них, как будто выжимал кисточки взглядом…

И вот, когда он чуть позже участвовал во всей этой вакханалии — чем была, по сути, семёновская фотосессия с её спецэффектом вездесущности сразу в нескольких павильонах, похожих на одинаковые, параллельные, миры, — на Октоберфесте… Ширин ещё тогда вспомнил о Тёрнере, который ходил с кистью кругами по комнате и управлял стихиями одновременно в нескольких картинах …

Разглядывая в очередной раз «октоберный» альбом Семёнова, Ширин думал: «…А когда он, собственно, включился в другой модус? Кажется, что „щелчок“ произошёл уже внутри, в первом павильоне…

Во всяком случае, под нарисованным небом Семёнов уже точно преобразился в какое-то специально приспособленное для плавания в павильоне, в плавильне, в человеческом море… существо без костей… которое казалось — так же, как его фотоаппарат был не сам по себе, а служил продолжением Семёнова, — вот так же и сам Семёнов — его видимая часть — казалась теперь не вполне автономным телом, а частью более длинного, которое извивалось, да-да, извивалось, даже не как змей… вот именно — он тогда прикинулся шлангом, зондом, — думал Ширин, разглядывая альбом, — как при гастроэнтероскопии, и я всё видел на экране, вот примерно так же двигался зонд то туда, то сюда внутри внутренностей…»