Книга Две королевы - Александр Дюма

— Это я, мой верный слуга, в самом деле я, повторяю вам, и нет здесь ни магии, ни колдовства, а есть только друг, желающий вернуть вас миру, жизни; есть женщина, признательная вам за преданность, и она умоляет вас представить ей новое доказательство этой преданности.

Недоверчивый взгляд герцога подсказал ей, что он все еще сомневается.

— Возьмите вот это, — продолжила королева, снимая со своей шеи маленький крестик, — оставьте у себя этот символ нашего спасения, он отгоняет демонов и магов; я никогда не расставалась с моим крестиком, ведь он достался мне от матери; отдаю его вам, де Асторга, и пусть он напоминает вам об ужасной и торжественной минуте, пусть подвигнет вас к повиновению мне и поможет вернуть преданного слугу, друга — у меня ведь так мало друзей, а я так нуждаюсь в них в чужой стране, столь мало напоминающей мою дорогую Францию!

Королева разволновалась и, как всегда в подобных ситуациях, забыла об испанском языке и испанских обычаях; она заговорила на языке своих юных лет, будто опять была Марией Луизой Орлеанской; ее речь была преисполнена искренности и уверенности. Герцог слушал ее с молчаливым восторгом; он взял крестик, который она ему протянула, жарко поцеловал его и крепко зажал в кулаке, затем, преклонив колено перед королевой, сказал:

— Сударыня, ради спасения вашей чести и жизни, покиньте это место. Вокруг вас — только ловушки и опасность. Раз вы попали сюда, то, по неизвестной мне причине, слуги инквизиции сами захотели, чтобы вы пришли. Они знают, что вы здесь, и слушают вас! И какой бы невинной ни была наша встреча, они сумеют представить ее как преступление, повернут против вас и меня добрые слова, которые вы произнесли. Не знаю, кто привел вас в мою камеру, но для них ведь все средства хороши, они могли использовать преданность тех, кого вы любите, чтобы заманить вас сюда, если не нашлось иных способов. И всей моей жизни не хватит — если мне оставят ее, — чтобы оплатить то мгновение, которым я обязан их коварству и вашему доброму сочувствию; но если вы не хотите, чтобы я умер, вернитесь во дворец и больше не покидайте его; дождемся решения моей участи и, поверьте, если мне суждено отдать людям жизнь, дарованную Господом, последними словами на моих устах будут два имени: его святое и ваше!

Королева заплакала, услышав такие слова; горячие слезы лились по ее щекам, и она даже не подумала утереть их. Луизон просунула голову из-за двери и, увидев королеву в таком состоянии, вошла в камеру.

— Надо возвращаться, госпожа, его светлость верно говорит, мы и так надолго задержались здесь. Филипп умирает от страха, говорит, что скоро из зала суда начнут выходить и нам лучше уйти до того подальше: мы рискуем и нашей жизнью и жизнью Филиппа!

— Вы правы, — опомнилась Мария Луиза, — я отвлеклась, забыла об опасностях, которым подвергаю вас, пора идти! В путь! Прощай, герцог, прощай! Да хранит и защитит тебя Небо! Никогда еще в груди дворянина не билось столь благородное сердце. Прощай! Мы еще встретимся, я убеждена в этом, ибо Бог справедлив.

Луизон набросила ей на голову капюшон, а коленопреклоненный герцог в это время целовал королеве руку. Верная служанка повлекла Марию Луизу за собой, Филипп; запер дверь, и вскоре они исчезли во тьме подземелья.

Они не встретили на своем пути никаких помех и никого из людей. Тишина и спокойствие там, где обычно в этот час царило оживление, где слуги инквизиции сновали взад и вперед, направляясь на допросы или заседания суда, удивили Луизон и королеву. Филипп был поражен не меньше, чем они.

— Вероятно, судят какого-то важного преступника, чья судьба интересует их и удерживает в зале, — сказал он.

— А у вас разве нет какого-нибудь дела? — спросила Луизон. — Неужели вы не должны показаться где-то?

— Вскоре я должен появиться на заседании, не прийти туда было бы рискованно, давайте поторопимся!

Через полчаса королева была уже в своих покоях и в полной безопасности.

XX

Прошло больше месяца, прежде чем наступил день, назначенный для аутодафе. При дворе и в самом Мадриде только и говорили о великолепной церемонии, которая должна была стать одной из самых значительных за несколько последних веков. Предполагалось сжечь пятьдесят евреев, сколько-то еретиков и тех, кто вернулся к своей прежней вере; со всех уголков Испании стекались люди, чтобы присутствовать на церемонии; найти место, чтобы расположиться, было невозможно даже за звонкую монету. Окна, балконы, террасы, даже крыши и трубы — все было отдано внаем и по баснословной цене; казалось, весь народ был объят кровожадным безумием.

Мария Луиза больше ничего не слышала о своем мажордоме. Несмотря на ее настойчивые просьбы, король и королева-мать отказались поговорить о нем с великим инквизитором. Мария Луиза оказалась смелее, она приняла у себя этого таинственного и опасного человека и задала ему вопросы, которые любой другой его собеседнице стоили бы жизни.

Он отвечал ей с глубоким уважением и большим почтением, но так и не сказал ни одного слова о том, что она так хотела узнать. Судьба герцога по-прежнему была окутана непроницаемой тайной. К тому же одно обстоятельство усиливало беспокойство Марии Луизы и ее служанки: через два дня после посещения королевой тюремной камеры исчез Филипп, но никто этому не удивился и невозможно было узнать, что с ним стало.

Наконец встало солнце, которому суждено было освещать этот ужасный день. Королева не смыкала глаз всю ночь, а когда занялась своим туалетом, попросила принести траурную одежду.

— Сударыня, — обратилась к ней герцогиня де Альбукерке, — сожалею, но я вынуждена возразить вашему величеству: это невозможно. Король и королева появляются на аутодафе в праздничных нарядах; для вас приготовлено платье, которое ваше величество еще не надевали, но ткань и драгоценности вы недавно выбрали сами.

— О! Так я выбирала их для этого? — прерывающимся голосом воскликнула королева. — Если бы я знала!

Она позволила одеть себя, не сопротивляясь, но и не помогая служанкам, и ни разу не взглянула в зеркало: тихо плакала, как женщина, смирившаяся с огромным несчастьем, которому не может помешать, хотя и понимает, как оно велико. Король пришел за ней, славный Нада уцепился за юбку королевы и пообещал, что не оставит ее. Главная камеристка поддерживала королеву с другой стороны, просила ее собрать все свое мужество и немного утешила ласковыми словами. Она запаслась сама и обеспечила фрейлин всеми необходимыми укрепляющими средствами, нюхательной солью, и кортеж тронулся под громкие овации восторженной толпы.

Спустившись по дворцовой лестнице, королева увидела на нижней ступеньке графа де Шарни, бледного, как и она, и приветствовала его глубоким реверансом, не скрывая скорби, запечатлевшейся у нее на лице.

— О! — прошептала она. — Граф что-то знает, ведь де Асторга — его благодетель, и пришел, чтобы оплакать его вместе со мной.

— Смелее, сударыня! — прошептала главная камеристка. — Будьте мужественны! Настал час испытания.