Книга Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919 - Ольга Валериановна Палей

средство. В нескольких шагах оттуда, на той же улице, жил наш общий парикмахер Вольдемар. Я бросилась к нему и попросила разрешения позвонить по телефону. После часового ожидания и уж не помню, скольких попыток я дозвонилась до ЧК.

– Слушаю, – ответил мне голос.

– Я гражданка Палей; я вас спрашиваю, где мой муж, Павел Александрович Романов?

– Здесь его нет.

– А где он?

– Не знаю, подождите минуту. – И после продолжительного молчания: – Вашего мужа у нас нет. Приходите завтра утром, на проходной вас будет ждать пропуск. Вы все узнаете завтра утром.

И разговор прервался.

Не в силах больше сдерживаться, я вернулась домой и остаток дня проплакала над судьбой мужа. Я попыталась дозвониться до Горького, но не застала его. Добрая Е.В. Пономарева и Кони изо всех сил старались развлечь меня, но в тот день я не могла принимать участие в разговоре. У меня было такое ощущение, будто в голову вбили гвоздь, причинявший мне страшную боль. Где он, куда его отвезли? Зачем? Чтобы освободить? Мысль об убийстве не приходила мне в голову, но страх, что он не ел, не давал мне покоя. Всю ночь я не смыкала глаз.

Примерно в восемь тридцать утра, когда я начала разогревать на маленькой горелке оставшийся со вчерашнего дня кофе, ко мне вошел очень бледный Арман де Сен-Совёр.

– Доброе утро, Арман, – сказала я. – Вы, в такой ранний час… Это потому, что не приходили вчера вечером?

Он не ответил на мой вопрос.

– Послушайте, – сказал он, – вы знаете, где великий князь? Я о нем страшно волнуюсь. Страшно волнуюсь, – повторил он.

Я почувствовала, как мое тело придавила ледяная глыба.

– Что вы знаете, скажите, умоляю!

– Я не знаю ничего конкретного. Должно быть, их увезли куда-то далеко, и это меня тревожит. Давайте спустимся к инженеру Фрезе, у него есть телефон; вы должны поговорить с женой Горького. Она комиссар по театрам, она должна знать.

Мы бегом спустились на второй этаж. Я извинилась перед г-жой Фрезе и сняла трубку телефона. Вскоре мадам Горькая ответила.

– Мария Федоровна, – сказала я, – я в страшной тревоге, едва держусь на ногах, умоляю вас, скажите, где мой муж? Со вторника, когда днем его увезли из больницы, я не могу его найти, а друг, который пришел ко мне, говорит, что очень сильно беспокоится о его судьбе! Умоляю вас, скажите правду.

– Вашему мужу ничего не грозит, – ответила мне она. – Сегодня, в одиннадцать часов, то есть через два часа, Алексей Максимович возвращается из Москвы с постановлениями об освобождении их всех.

– Но мне говорят, что их куда-то увезли; об их участи ходят самые разные слухи.

– Что за глупости, – сказала мне она. – Советское правительство никого не наказывает без причины; теперь в России существует справедливость. Даю вам честное слово, что вашему мужу не грозит опасность.

Сен-Совёр, державший второй наушник, сказал мне:

– Мадам Горькая должна знать. Раз она вас уверяет, что ничего не случилось, могу сказать, что сегодня утром прочитал в газете, что их расстреляли всех четверых.

Совершенно убитая, я рухнула на стул. Я ни на мгновение не усомнилась в том, что Сен-Совёр сказал правду. Г-жа Фрезе послала купить газету. Я осталась на месте, оглушенная, ничего не понимающая, не способная произнести ни слова. Я чувствовала, что жизнь меня покидает… Все яркое счастье прошлых дней прошло перед моими ослепшими глазами. Когда газету принесли, в конце длинного мартиролога людей, убитых 17/30 января, я прочитала следующие строки: «Расстреляны… бывшие великие князья Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Николай и Георгий Михайловичи» – и больше ничего не помню из того дня…

XL

Когда ко мне вернулось ощущение реальности, я увидела, что сижу у себя в комнате, окруженная сестрой, племянницами, Марианной, Е.В. Пономаревой и доктором Обнисским, который суетился возле меня, давая какое-то лекарство. Я чувствовала жуткую боль в горле, как будто там застрял комок, мешающий мне дышать. У меня не было ни слезинки, глаза горячие и сухие. Марианна, с красными глазами, сказала мне, что ходила к мадам Горькой, которая, казалось, была потрясена преступлением. Она добилась для моей дочери пропуска в ЧК. Марианна отправилась туда и тщетно умоляла, чтобы ей выдали тело моего мужа для христианского погребения. Ей категорически отказали.

Не знаю, сколько времени я не вставала со стула, возможно, целые сутки. Потом, помню, дверь открылась, и в комнату вошла моя дочь в сопровождении белокурой актрисы императорских театров, имени которой я не могу назвать, потому что она осталась в Петрограде. Обе опустились передо мной на колени, целуя мои руки. Актриса сказала:

– На коленях молю вас переехать ко мне. Счастливый случай позволил мне узнать, что большевики видят в вас нежелательного свидетеля их преступлений и хотят вас «убрать», как они выражаются. Подумайте о детях, о дочерях, у которых, кроме вас, на свете никого не осталось. Как только я узнала о намерениях большевиков, сразу побежала к графине Зарнекау, и вот мы здесь. Им в голову не придет искать княгиню Палей у актрисы, – с грустной улыбкой добавила она. – Я спрячу вас так надежно, что никто в мире вас не найдет.

Доктор, вошедший в этот момент, стал настаивать, чтобы я приняла приглашение молодой актрисы. Марианна собрала мой чемодан, который понес доктор. Меня закутали в мое манто, надели на голову шляпу и повели кратчайшим путем. Я шла, как автомат, ничего не понимая, не зная, куда меня ведут… Мне кажется, доктор сделал все возможное, чтобы заставить меня заплакать, чтобы у меня потекли слезы. Была суббота, около трех часов, я ничего не ела с четверга, но от мысли что-то съесть меня мутило. Доктор, похоже, рассердился; он мне сказал, что великий князь страдал бы, если бы увидел, что я никого не слушаю, даже его.

Через четыре дня после моего переезда к мадемуазель X. Марианна заказала панихиду в Казанском соборе. Моя дочь переговорила с епископом, который эту службу вел, и, должно быть, посвятила его в трагические события, поскольку после службы епископ подошел ко мне.

– Я видел, с каким жаром вы молились, – сказал он. – Будьте уверены, что Господь видит вашу глубокую скорбь и однажды соединит вас с вашим супругом-мучеником. Вас стоит пожалеть сильнее, чем его. Он больше не страдает, он счастлив. Иисус приложил свои раны к его, которые тотчас зарубцевались.

При этих словах мои глаза обжег поток слез, первых за эти дни, меня окружили и увели…

Несмотря на все усилия, доктору так и не удавалось заставить меня