Книга Досье Дракулы - Джеймс Риз

(Напрашивается вопрос: действительно ли Тамблти является человеком со средствами?)[155]

Упомянутое письмо заканчивается словами:

«В скором времени я окажу тебе большую услугу, чем эта». Можно только надеяться, что услуга, на которую он намекает, заключалась в сожжении всех писем, сходных с этими по содержанию и тону, адресованных Тамблти и написанных рукой Кейна. О да, последствия появления на свет этих писем были бы губительны для автора «Судьи с острова Мэн»! Кейн и вправду подвергается реальной опасности: вполне возможно, письма до сих пор остаются в руках шантажиста Тамблти! Если так, бедняге Кейну, вероятно, придется пожалеть о том дне, когда он в первый раз взялся за перо для какой бы то ни было цели, не говоря уже о том, чтобы изливать свои чувства перед кем-то, подобным Фрэнсису Тамблти!

Позднее, ближе к Лондону

Я снова пишу после пятнадцатиминутной передышки, ибо, держа в левой руке эти дьявольские письма Тамблти, я не мог больше твердо владеть правой. В настоящее время они упрятаны в мой саквояж, где и останутся. Мое сердце переполнено благодарностью за то доверие, которым облек меня малыш Томми, и я не нарушу его никогда. Если чьи-то другие глаза когда-нибудь прочитают эти письма, значит, мы, все мы, давным-давно обратились в прах. Нет, никто живой никогда их не увидит, включая простодушную Мэри Кейн, любящую человека, которого едва ли знает.

И это доверие, которое Кейн оказал мне, передав эти письма, в какой-то степени компенсирует тот скептицизм, который он продемонстрировал прошлым вечером, когда, пообедав, мы направились в его кабинет и пришел мой черед рассказывать.

Я предпочел виски предложенному портвейну, потому что действительно нуждался в виски, поскольку мне предстояло найти единственно верные слова, и был не прочь успокоить нервы гаванской сигарой. Мы сидели, покуривая, в кабинете перед камином, недавно разожженным невидимым слугой, ибо с наступлением ночи должно было похолодать. И хотя в настоящий момент было душно, а мы к тому же еще и курили, на мои неоднократные просьбы открыть окно хозяин ответил категорическим отказом. Книги и бумаги Кейна были разбросаны повсюду как попало.

(На заметку. Кейнов способ располагать материалы для работы кажется мне более предметным, чем мой. Возможно, взяв его на вооружение, я смогу добиться такого же успеха. Если бы.)

За десертом Кейн сказал, что ничего не слышал о Тамблти с тех пор, как получил письмо, отправленное из Сан-Франциско, — в нем Тамблти умолял Кейна встретиться с ним в любом американском городе на его, Кейна, выбор, — пока не пришло недавнее письмо, в котором он сообщал о своем возвращении в Лондон.

— Упоминал ли он в последнем письме о деньгах?

Ночь была поздней, разговор шел с близким другом, и я, уже почуяв в воздухе серный запах шантажа, решил перейти к сути дела.

— Нет, — сказал Кейн, — но поскольку я понимаю, куда ты клонишь, позволь сказать, эта мысль уже не один раз приходила мне в голову. Но повторюсь: нет. В его последнем письме не было никаких намеков на… шантаж.

Так он впервые признал саму возможность шантажа и его средство — уцелевшие письма, — а на следующий день моя догадка подтвердилась, и теперь я знаю, почему встревоженный Кейн принес своего Стокера в жертву такому человеку: наше знакомство показалось ему той малой ценой, которую можно было заплатить, чтобы сохранить свое спокойствие, найти Тамблти занятие в Лондоне и держать его на расстоянии.

Тут Кейн притих, чересчур долго разжигая свою сигару. Интересно, не подумывал ли он о том, чтобы показать другие письма, все письма? Но он воздержался от этого. Кейн понял, что уронил себя в моих глазах, рассказав эту историю, и мне захотелось приободрить его, заверив, что мое уважение к нему вовсе не пошатнулось, и тому подобное. Кейн ничего не хотел слышать. На него накатила хандра, которая, боюсь, долго его не оставит. (На заметку. Телеграфировать Кейну по возвращении в Лондон: «Письма прочитаны. Дружба нерушима».)

Наверно, выговорившись, Кейн был бы рад уйти, если бы не настала моя очередь рассказывать о Тамблти то, что было известно мне. Я начал. Спустя пять минут Кейн сидел в кресле, выпрямив спину, его большие глаза горели, челюсть отвисла, а сигара быстро превращалась в пепел.

Я решил ничего не смягчать. Если Кейн сочтет, что я сошел с ума, так тому и быть.

…Некоторое время я сидел, размышляя о том, как меняется с возмужанием наше сознание: ведь детьми мы были куда более доверчивы. Способны поверить в очень многое: домового под кроватью, пиратов, затаившихся в бухтах Клонтарфа, и тому подобное. По мере того как мы взрослеем, наша способность верить скукоживается. В чем причина этого? В религии, в знании о мире, в пресловутом житейском опыте? Мы сами ограничиваем эту способность, подобно тому как скупец затягивает все туже тесемки своего кошелька. Правда, скупец обогащается, тогда как мы, люди, обездоливаем себя, оставаясь с верой лишь в очевидное и несомненное. А ведь если вдуматься, то в конце жизни веры должно быть больше, гораздо больше, чем в ее начале. Широта восприятия — вот что нужно человеку, ибо, если ему предначертано истолковывать природу, его представления должны быть по меньшей мере столь же широки, как она, чтобы ее объяснить. Но, увы, у большинства людей с возрастом ширится не вера, а маловерие. К счастью, это не относится к Хомми-Бегу, иначе он прошлой ночью указал бы мне на дверь. Но нет: Кейн оказался исключением из правила, и доказательство тому последует далее.

Он долго сидел, размышляя о том, что я ему рассказал — а я рассказал все, — прежде чем назвал это «поруганием» здравого смысла, и все же, и все же… Существуют тайны, о которых люди могут только гадать, уходящие в глубь веков и раскрывающиеся лишь частично. Неужели теперь мы столкнулись с чем-то подобным?

Кейн встал и начал ходить по комнате — привычка, позаимствованная у Россетти, — сжимая при этом револьвер в кармане.

— Одержимость, говоришь? Это отсылает нас на грань разума, не так ли? Хотя, конечно, разум… ну, здесь главенствует не разум, ибо тут мы вступаем в совершенно иную область. И в конце концов, мы — люди, которые воображением зарабатывают себе на жизнь, — должны уметь совершенствоваться на этом пути, разве нет?

Потом он, как будто в такт биению сердца, несколько раз повторил: «О Брэм, о Брэм», пока наконец не вернулся на философскую стезю.

— Я часто размышлял, не является ли жизнь, которую мы проживаем, лишь видимым аспектом некоего несравненно более грандиозного, незримого конфликта. Иначе почему мы то и дело не можем найти объяснения: по какой причине те или иные события происходят так, а не иначе? Это странно. Как же в таком случае можем мы опровергнуть теорию древних — ту самую, на которой греки основывали свою драматургию и которая сводится к следующему: незримые силы добра и зла, действующие в сферах, пребывающих за пределами нашего контроля, затевают между собой войну, побочным результатом чего становятся наши судьбы.