Книга О людях и книгах - Борис Владимирович Дубин

понравилось, посоветовал все же отнести несколько вещей в «Иностранную литературу». Заведовавшая отделом поэзии Татьяна Владимировна Ланина, человек опытный, сказала сразу: «Нужен паровоз» (так называли тогда предисловие, написанное или попросту подписанное какой-то именитой, авторитетной для властей фигурой и делающее публикацию «проходной»). С отечественными бонзами я иметь дело не хотел, так что кандидатура оставалась одна: Ивашкевич. Пока мы думали, где Ивашкевича найти и как к нему подобраться, на сцену вышла «Солидарность», Ярузельский ввел военное положение, а все относящееся к Польше сделалось в Союзе сверхподозрительным и стократ запретным. Переводы не забылись, но отодвинулись в сторону, тем более что через несколько лет первые лица у нас в отечестве стали с катастрофической быстротой меняться, потом пришел Горбачев, и началась, казалось, уж совсем другая история…

Однако недавно стихи Либерта – то на польском, то на русском – стали сами собой всплывать в памяти. В своем столе я нашел, увы, лишь несколько машинописных листочков (компьютеры, напомню для молодых, добрались до наших палестин только к 1990-м годам, а рукописей – своих – я не храню). В редакторских столах «Иностранной литературы» от того времени, понятно, ничего не осталось: нет тех людей, тем более – их столов. К счастью, машинописная пачка, несмотря на всяческие пертурбации стольких лет, почти целиком сохранилась в домашнем архиве Юлии Марковны Живовой. Мы в 1977 году замечательно работали с ней как редактором над книжечкой Бачинского в издательстве «Художественная литература», и я потом принес ей одну из копий либертовских переводов – на всякий случай, посмотреть, а там кто знает… Сегодня я еще раз сердечно благодарю Юлию Марковну, без которой нынешняя публикация Либерта в 2007 году[122], как и тот давний Бачинский, не могли бы состояться[123].

Покровительница

Добрый гений испанской мысли, наследница нескольких поколений школьных учителей, университетских преподавателей, провинциальных журналистов и редакторов, дочь сверстника и друга Антонио Мачадо, Унамуно, Пио Барохи – славного грамматиста дона Бласа Хосе Самбрано Гарсиа де Карабанте, оставившего соотечественникам «Основы кастильского языка», ставшие классическими, Мария Самбрано была с малых лет, всякий день и самым тесным образом связана со звучащим и писаным испанским словом, а уже через него – со своей страной, ее природой и историей. Однако с землей и воздухом Испании ей, как и многим, после поражения Испанской республики пришлось расстаться. Всю зрелую, наиболее деятельную пору жизни – сорок пять лет – она провела далеко от Малаги, Сеговии и Гранады своего детства и от Мадрида своей юности, скитаясь по пансионам Нью-Йорка и Мехико, Гаваны и Сан-Хуана, Парижа, Рима и Женевы с верной младшей сестрой Арасели и бесчисленными разномастными кошками. С миром ее опять-таки связывало слово – бесконеч-ные, изо дня в день, частные разговоры и письма, не говоря о беспрерывных публичных выступлениях, статьях, книгах. А среди ее друзей, собеседников, конфидентов и корреспондентов были на протяжении десятилетий первые люди века, и вовсе не одни испанцы – это (назову лишь нескольких) Лорка и Ортега-и-Гассет (первая публикация Самбрано состоялась в его журнале «Западное обозрение»), Валье-Инклан и Хуан Рамон Хименес, Леон Фелипе и Хосе Бергамин, Луис Сернуда и Хосе Анхель Валенте, Сесар Вальехо и Октавио Пас, Камило Хосе Села и Хосе Лесама Лима, Габриэль Марсель и Рене Шар, Эмиль-Мишель Чоран и Альбер Камю (Камю вез в издательство «Галлимар» рекомендованный им французский перевод ее книги «Человек и божественное», когда погиб на бургундском шоссе, не доехав до Парижа).

Неудивительно, что ведущим мотивом написанного Самбрано стало изгнание, чужбина, где она чувствовала себя похороненной заживо, как героиня ее драмы и многих эссе Антигона. Другой, связанный с тем же мотив – многолетнее, мучительное странничество, кружной и долгий, лабиринтообразный путь домой, сначала к Европе, а затем в Испанию; здесь ее герой – Одиссей. Наконец (после сказанного это понятно), вся жизнь Самбрано, можно сказать, прошла в соперничестве глаза и голоса – видимого прямо перед собой и того, что только доносят и о чем косвенно предупреждают звуки, всегда отсылающие к чему-то иному за пределами зримого и осязаемого; тут ее героиня – легендарная Диотима, направлявшая Платона к свету знания стезей любви. Для Самбрано путь к этим нездешним, но никогда не чужим краям самого важного в жизни указывала поэзия. Прежде всего лирика испанских мистиков – святого Иоанна Креста (Хуана де ла Круса), святой Тересы, сестры Хуаны (Хуаны Инес де ла Крус).

После двух названных великих монахинь и писательниц Мария Самбрано – вероятно, самая известная послушница испанской речи. А вместе с тем провидица и пророчица Испании, не зря Лесама Лима в своих стихах почтительно именовал ее «сивиллой», а неиссякаемую энергию, легкость на подъем и буквально вездесущесть сравнивал с «прыгучим зайчиком света». И, наконец, она – непререкаемый моральный авторитет нескольких поколений, незаменимая наперсница, исповедница и наставница многих и многих. Но при этом опять-таки не давящая правотой, а дающая свободу, в чем, мне кажется, и состоит значение и вместе с тем загадка ее личности.

Современный итальянский философ и писатель Массимо Каччари отнес нашу героиню к редкому разряду «счастливцев» (так называлась последняя книга Самбрано[124]), связав это с тем, что она изначально и всегда исходила из «простой единичности каждого»[125]. О притягательности ее уникального личностного склада и о том, чем он был обоснован и обеспечен (а трудное становление личностью, «роды самого себя», по выражению Самбрано, – еще один сквозной мотив ее мысли и слова), может быть, лучше всех сказал язвительный обычно Чоран в неожиданно восторженном для него коротком эссе «Мария Самбрано. Решающее присутствие»[126]. Он писал, что Самбрано «сохранила свою неповторимую суть, поставив опыт Неразрешимого выше размышлений о нем и этим в конечном счете превзойдя философию…». Поэтому, продолжал Чоран, «нас и тянет посоветоваться с ней в поворотные минуты жизни – накануне обращения в новую веру, разрыва, измены прежнему, в пору последних, непосильных и нестерпимых признаний. Мы хотим, чтобы она раскрыла и растолковала нам нас самих, в каком-то смысле дала нам мысленное отпущение и бесконечно примирила каждого с его пороками, отчаянием и столбняком».

Зарево и гибель

Как, пожалуй, и в случае с Хуаном Рамоном Хименесом, Нобелевская премия, врученная двадцатилетием позже, в 1977 году, другому испанскому лирику Висенте Алейсандре (1898–1984), увенчала не только одного из старейших, наиболее достойных и авторитетных в испаноязычном мире поэтов, но и целое поэтическое поколение. Поколение, которое связало свою молодость с зарей Испанской республики, а судьбу