Книга Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская

своей человеческой природы. И не стоит удивляться, ибо, как писал ваш собрат Рикельмо, мы все по врожденной склонности стремимся к греху. Лучшим доказательством этой слабости является, как он отметил, история моей матери, которая из величайшей добродетели впала в позорнейший стыд, когда она без остатка отдалась магии вермилиона, чтобы спасти жизнь своего подопечного и любовника.

Я ответствую далее, что, как бы вы снова ни мучили мои кости пыткой, я не могу показать вам, по каким тропам моя мать водила своих мулов и в каком месте ее пути графский сын мог ее соблазнить и одарить двумя бастардами. Не зная истинной природы вермилиона и позволив собственному невежеству обрасти мхом подозрений, сказок и легенд, Рикельмо уверовал, будто бы моя мать считала вермилион спасением для Корво, ибо он порой сохраняет жизнь заблудшим, хотя, в моем понимании, бесконечное, тягостное одиночество в рудных карстах тьмы – это горькая награда, и только безумец может на нее соблазниться. Но те двое молодых могли об этом и не знать, во всяком случае не в начале, писал ваш собрат Рикельмо, когда, невзирая на цену, что им пришлось заплатить, на презрение соседей, клеймо прелюбодеяния и смерть отца, они принимали это неожиданное спасение Корво с радостью и вряд ли думали, как тот неожиданный подарок изменит их обоих.

Я ответствую, что, живя под открытым небом, инквизитор Рикельмо мог уверовать, что вермилиане любят вермилион и творят в подземных залах все новые чудеса ради самой радости творения, свободные от забот и мыслей о поднебесном мире. Однако моя мать принадлежала к числу просветленных и, конечно, лучше знала природу драконьей крови. Знайте, что просветленные платят высокую цену за общение с вермилионом, а его соблазнам подвержены прежде всего самые старшие из нас, что кажется понятным, так как тяготы и мерзости жизни гасят в нас пламя света, и он медленно тускнеет, обнажая пустоту в сердце. Именно поэтому у нас был обычай собираться каждое воскресенье – пока этот жирный боров падре Фелипе не превратил наш дом встреч в пристанище ваших святых и их пучеглазых статуй, – чтобы посмотреть друг на друга и оценить, для кого вермилион становится настолько тяжким бременем, что следует уже его доверить молодым. Ибо поймите, милостивый синьор, для нас вермилион никогда не был даром или обетом, а только бременем, которое мы обязались нести в обмен на другие свободы и благодеяния. Мы никогда не искали в нем жизни. Мы много слышим о его благотворной силе, но мы не приносим в шахты наших стариков, чтобы вермилион наполнил их груди жизнью и продлил век. Да, мы делаем напитки из трав и вешаем на голое тело полоски ткани с написанными волшебными именами, но не кладем в рот больным детям комочки руды, чтобы вернуть их к жизни. Просветленные слишком много знают и слишком сильно переживают подземный ужас, чтобы верить на слово заверениям алхимиков.

Я ответствую, что существует множество предостережений от коварного соблазна вермилиона, хотя ваш несчастный собрат, скорее всего, не имел возможности их услышать, потому что в них заключен наш позор и мы обычно сохраняем эти истории для себя. Но одну я вам подарю: вот, давным-давно жил в наших краях пастух, молодой, жадный и тщеславный. Волки похитили у него шестерых овец и затащили их в глубокую, вырытую в старой выработке яму. Когда он увидел их мертвыми, а они составляли все его имущество, то впал в такое отчаяние, что бросился на землю и стал рвать ее голыми руками. И так он открыл пласт самого чистого, хрупкого вермилиона. Он начал засыпать руду в растерзанные горла овец, считая, что вернет животных к жизни, и вскоре, действительно, они поднялись, но настолько негожими, что накинулись на него и так же жадно, как еще недавно жевали траву, принялись его грызть и кусать. И они непременно погубили бы его, если бы другие пастухи не успели прийти ему на помощь. Они разбили камнями черепа животных и сожгли тела, чтобы они больше никогда не ожили. Поверьте мне, добрый господин, в глазах просветленных нет большей мерзости, чем мертвые, ходящие среди живых. И будьте уверены, что в нашей деревне даже самые маленькие дети сторонятся соблазна вермилиона, и судьба пропавших вермилиан – для нас предмет не зависти, а сожаления. И именно по этой причине моя мать, хотя и предавалась авантюрной любви и родила троих бастардов, определенно не была спасительницей графского сына.

Это правда, которую женщина, известная как Ла Веккья, произнесла по доброй воле и для того только, чтобы облегчить свою душу и освободиться от бремени греха, записана мною, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала. После прочтения обвиняемая подтвердила, что все было записано верно и точно, без изменений, упущений и погрешностей. Засим она была отведена в тайную тюрьму.

XXIII

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в среду восемнадцатого дня ноября месяца, в праздник Святого Скордато, отрока, в первый час рассвета, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал снова привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом. В силу секретности расследуемых материалов она была допрошена в строгом уединении лишь рекомым Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом трибунала, в присутствии глухонемого Пелле, помощника мастера Манко.

По поручению Его Святейшества викария ей далее зачитывали данное под присягой признание брата Рикельмо и задавали соответствующие вопросы. Она отвечала охотно и пространно.

Повторяю, как я уже неоднократно говорила, мать не носила при себе никаких тайных знаков, писем или ценностей. Не помню я буханок белого хлеба, колбас, балыков или копченых окороков, которые с ее помощью пристав якобы отправлял сыну графа, чтобы его укрепить и поддержать, когда выяснилось, что ему придется терпеть свое ужасное пристанище гораздо дольше, чем изначально ожидалось. Как вы знаете, синьор, сразу после бойни на Тимори войска нашего герцога рассыпались, как пучок сена, и казалось, что люди короля Эфраима останутся в наших горах навсегда. Вроде бы в нашей деревне мало что изменилось, но мы ведь знали, что солдаты засели вокруг Интестини в своих укрепленных лагерях, а еще странствующие пастухи приносили весть о вырезанных деревнях и целых городах, которые были обращены в руины, если их ворота были открыты с промедлением, а жители недостаточно быстро покорились захватчику. Говорили также о знатных синьорах, которым пришлось расстаться со всем своим имуществом, лишь бы