Книга Переходы - Алекс Ландрагин

что, возможно, еще не все потеряно, что в бочке дегтя еще можно попробовать отыскать ложку меда. Нет, упорно твердил Фёй, совершенно напротив, все, все потеряно. Он проклят, вскрикнул он, обхватив голову руками, злосчастен и проклят, и не желает более жить ни единого дня.

Выслушивая жалобы художника, я ощутил, как в душе у меня всколыхнулись самые неожиданные чувства, описать которые можно лишь как завистливое презрение. Каких бы высот я смог добиться в его положении, подумал я, обладай я, как и он, молодым крепким телом, натренированным умом и достойным положением в обществе. Из этих чувств естественным образом и почти мгновенно родилась мысль, которая, несмотря на все попытки ее изгнать, крепко обосновалась у меня в мозгу, и как я ни силился ее обуздать, это лишь содействовало ее триумфу. Вообразите себе картину: мы сидим наедине, если не считать трактирщика, который со скучающим видом перетирает стаканы в дальнем конце пустого зала. Гроза унялась, в узкое одинокое окошко трактира вливается яркий солнечный свет.

Он не капитан. Даже не моряк. Более того, он поведал мне, что во время перехода через Атлантику непрестанно мучился морской болезнью. Но мною вдруг овладело желание заполучить именно то, от чего он так стремился избавиться. Если ему жизнь не дорога, то я стану беречь ее вместо него как самое ценное сокровище.

Случается, что самые удачные планы приходят нам в голову до конца продуманными, будто их посылает само небо. Так оно случилось и в этот раз. Я сказал Фёйю: чтобы удача повернулась к нему лицом, он должен написать портрет, который бы вобрал в себя весь его талант, а потом выставить и тем привлечь заказчиков. Лучше, чтобы это был портрет человека неординарной внешности, причем виртуозность исполнения должна останавливать каждого прохожего. Я предложил написать ему мой портрет: жизнь моя на исходе, и мне хотелось бы увековечить свой облик, уж какой есть. А потом я с дорогой душой позволю ему выставить эту картину у себя в мастерской, пока не потекут к нему другие заказы. В первый момент он отказался, более того, проявил весьма неприятное упрямство. Мне пришлось настаивать, улещивать, все это лишний раз свидетельствовало о его скудоумии, ибо предложение было не только толковым, но и щедрым. В итоге он согласился, хотя и с явным сомнением на лице. Он заподозрил меня в своекорыстии, но в чем именно оно состояло, сообразить не мог. Я отдал ему свой выигрыш в только что завершившейся игре — доллара три-четыре, а потом еще двадцать долларов как залог серьезности моих намерений, а также чтобы он мог купить необходимые для нашей совместной затеи материалы. Мы даже назначили дату — завтрашний день, а также время — два часа пополудни. Я в последний раз наполнил стаканы ромом, опустошив бутылку, и мы отпраздновали наш уговор.

Тут меня посетило вдохновение. Он поднес стакан к губам с алчностью, свидетельствовавшей о слабости к спиртному. Я опустил ладонь ему на предплечье, задержав на миг движение его руки.

— Глаза, — произнес я, подавшись вперед, — в них вся суть. Напишите их как следует, и вам удастся изобразить душу человека. А написав их дурно, вы упустите его суть.

Фёй кивнул в знак согласия.

— Глаза одновременно и самая важная часть любого лица, и самая сложная для художника, — заметил он.

Ладонь моя все лежала у него на предплечье. Я почувствовал, как он вновь пытается встать, и вновь его остановил. Спросил, есть ли у него предпочтения относительно цвета глаз, которые он любит изображать, — например, голубые или темные? Он немного подумал и ответил, что, по его опыту, темные глаза писать проще, чем голубые или зеленые, поскольку в них, как правило, меньше нюансов, а значит, передавать их легче. Ну ладно, ответил я, постараюсь сделать так, чтобы завтра глаза мои были карими. Фёй глянул на меня озадаченно и попросил повторить сказанное.

— Постараюсь сделать так, чтобы глаза мои завтра были карими, — произнес я, — чтобы вам было удобнее их рисовать.

— Ноу вас же голубые глаза, — поразился он.

— Сегодня голубые, а завтра будут карими.

— И с помощью какого волшебства вы научились менять цвет глаз?

— Нет в этом никакого волшебства, — ответил я. — Просто я умею за короткое время делать их из голубых карими.

Это явно озадачило бедолагу.

— Вы пытаетесь надо мной шутить?

— Ничего подобного, речь о некой способности, которой я обладаю с рождения, w как вот некоторые акробаты умеют доставать затылком до пяток, а отдельные люди — говорить на множестве языков.

— И как вы это делаете?

Сосредоточиваюсь мыслью на три-четыре минуты — и цвет изменяется.

— А вы это проделываете с закрытыми глазами?

— Напротив, это возможно, только если глаза широко открыты.

— Можете продемонстрировать?

— Разумеется, — ответил я. — Не буду делать вид, что это пустяк, однако и ничего особенного. Главное — полное умственное сосредоточение. Вы должны смотреть мне в глаза и не отворачиваться. Попробуем прямо сейчас?

Он пылко закивал.

— Отлично, — ответил я. — смотрите внимательно.

[99]

Жан-Франсуа Фёй

Дата рождения: 1797

Первый переход: 1825

Второй переход: 1838

Дата смерти: неизвестна

Несмотря на буйный нрав, Жубер обладал множеством достоинств: упорством, телесной крепостью, опытом бывалого моряка, безупречной этикой во всем, что касалось работы и достижения цели. С Фёйем все оказалось иначе. Был он духом убог и при этом алчен — чревоугодник, мот, дебошир. Злопамятным, как Жубер, не был он лишь потому, что ленился. Еще до перехода мне бросилась в глаза его склонность к беспутству. После перехода меня волей-неволей потянуло в это болото. У меня теперь были молодость, красота, образование, талант и даже определенное положение в обществе, однако во всех прочих отношениях мужчина, одолживший мне новое тело, уступал мужчине, тело которого принадлежало мне ранее. Жубер был напорист, Фёй слабоволен; Жубер — жизнерадостен, Фёй склонен к унынию; Жубер легко заводил друзей, Фёй с той же легкостью обзаводился врагами; Жубер обладал практической сметкой, Фёй был бестолков и неряшлив. С тех пор та моя часть, которая совершила переход, и та, что изначально жила в этом теле, постоянно противоборствовали.

Я оказалась заложницей порывов, которые с трудом могла сдержать.

При переходе ты вселяешься в тело и наследуешь его достоинства и недостатки, однако вселяешься ты и в разум. В теле Фёйя вместе со мной поселились все воспоминания, накопленные за две предыдущие жизни. Достался мне в наследство и набор новых воспоминаний, воспоминаний о моем новом «я», все его радости и невзгоды,