Книга Золотые апостолы - Анатолий Дроздов

– Знаешь, сынок! – сказала мне мать во дворе, крепко прижимая к груди банку с медом. – Когда тебе было двадцать, больше всего я боялась, что однажды ты приведешь в дом какую-нибудь крашеную лахудру. А теперь стала думать: хоть бы лахудру… Пусть будет разведенная и с ребенком. Пусть вообще кто-то будет! Тебе – двадцать девять, нам с отцом уже за пятьдесят, мои подруги внуков уже в школу повели, а я своего даже на руках не держала…

Она всхлипнула, все также не отпуская банку. Я тоскливо молчал.

– Вот что я тебе скажу, – шмыгнув носом, решительно сказала мать. – Если Дуня сегодня уйдет от тебя в свое общежитие, ты мне – не сын! В кои веки найдется такая девочка: умная, чистая, добрая – такие только в провинции, наверное, остались, и то поискать… Понял! Скажи ему, отец!

– И скажу! – заплетающимся языком подтвердил полковник запаса Ноздрин-Галицкий. – Чтобы завтра с ней – в ЗАГС! А если ты не захочешь, я сам на ней женюсь!

– Я тебе сейчас женюсь, боров старый! – рассердилась мать. – Размечтался!

– И женюсь! – с пьяной настойчивостью подтвердил отец. – Раз нет внуков, заведу детей. Снова…

Я еле затолкал его в машину и, расстроенный, вернулся к себе. Пока я гулял на свежем воздухе, Дуня прибрала стол и сейчас, надев мамин фартук, домывала на кухне посуду. Я присел на диванчик и молча смотрел, как она ловко ополаскивает под струей горячей воды тарелки и составляет их мокрой стопкой на ребристой поверхности мойки. У меня вдруг закололо в груди: утро, яркий солнечный свет в окне с беленькой занавеской и маленькая ручка, ласково перебирающая мои спутанные после сна волосы… Не матери мне нужно бояться… Я сам себе не прощу…

Покончив с посудой, Дуня повернулась ко мне, пряча покрасневшие от воды руки под фартуком.

– Что-нибудь еще?

– Присядь! – попросил я, придвигая стул.

Она села на краешек, все также пряча руки. Я молчал, не зная, с чего начать, а она спокойно смотрела на меня своими синими глазами. Молчание затянулось.

– Так что делать, Аким? – вновь спросила она.

– Остаться, – удивляясь своей робости, тихо сказал я.

– Надолго?

В глазах ее заплясали искорки.

– Пока не надоест.

– Кому?

– Тебе.

– А если мне никогда не надоест?

– Значит, оставайся насовсем.

– У тебя некому мыть посуду?

– Я сам мою посуду! – взорвался я. – Сам стираю, сам глажу белье и убираю квартиру. Я умею готовить, а в армии меня научили пришивать пуговицы и даже штопать одежду…

– Зачем же тогда я тебе нужна? – спросила она, кусая губы, чтобы не засмеяться.

Я растерянно умолк. Она тоже молчала, весело глядя на меня своими искрящимися глазами.

– Ты будешь гладить меня по голове, перебирать мои волосы… – выдавил я.

– И только?

– Мы можем соприкасаться нашими родинками, – сказал я, чувствуя себя полным идиотом.

– Тебе же не понравилось! – всплеснула она руками. – Помнишь, тогда в Горке…

– Ну, я не ожидал… – забормотал я, с ужасом понимая, каким дебилом сейчас выгляжу. – Это было так вдруг…

– Смотрю я на тебя и глазам не верю, – сказала она, засмеявшись. – Умный, образованный, красивый – гусар, как Рита говорит, а предложение девушке толком сделать не умеешь… Не знаешь, разве, что в таких случаях говорят?

Она привстала. Меня рывком сбросило с диванчика. На колени.

– Ты что, Аким! – растерянно говорила она, пытаясь освободиться. – Не надо. Я пошутила…

– Мы будем ходить с тобой в обнимку в лунную ночь, целоваться и болтать чепуху, – твердил я, обнимая ее колени. – Я буду носить тебя на руках и согревать тебя своим телом. Я защищу тебя, если вдруг какой-нибудь волк выскочит нам навстречу, и задушу его голыми руками. Я никому не позволю тебя обижать и не обижу сам…

– Аким!..

Она вновь попыталась освободиться. Я не отпускал. Тогда тоже она опустилась на колени. Мы стояли напротив друг друга на замусоренном кухонном линолеуме, как двое ненормальных, и я осторожно стирал пальцами слезы с ее лица.

– Обещаешь не обижать, а сам уже обидел, – всхлипывала она. – Почти полгода ни звонка, ни строчки… Я по пять раз на дню почтовый ящик на компьютере открывала: вдруг по "имейлу" что, если по обычной почте нету?

– Слишком много всего случилось, – бормотал я, потрясенно гладя ее по голове. – Мне было сложно сразу разобраться. И в себе, и в чувствах. А потом подумал: я старше ее почти на десять лет, у меня вредные привычки… Она, наверное, уже забыла меня…

– Дурак ты! И не лечишься! – сердито сказала она и встала. – Знаешь, я тысячу раз это себе представляла: приеду, он бухнется на колени и будет просить прощения. Умолять. А я не прощу! – она топнула ножкой. – Ни за что не прощу!

Я смотрел на нее снизу вверх.

– Ну что смотришь, поднимайся! – сердито сказала она, снимая фартук. – Не стану же я гладить тебя прямо здесь, на этом полу…

* * *

– Аким! – доносится из кухни. – Иди ужинать!

Я остаюсь сидеть. Так нужно. Спустя минуту Дуня обиженно ворвется в комнату, я схвачу ее за руку, и она с размаху шлепнется мне на колени. Уткнется носом в шею и станет тихонько гладить меня по голове, ласково перебирая пряди. Я могу сидеть так часами. Но часами не получается. Дуня не в состоянии просидеть спокойно хотя бы пять минут. Она соскользнет с колен и потащит меня на кухню – кормить. Ей это доставляет необыкновенное удовольствие – как бы не большее, чем мне ее ласки. Если дела так и дальше пойдут, то я стану толще отца.

Вот, пожалуй, и все.

За этот год я почти пришел в себя. Жизнь идет ровно, как автомобиль по колее. Только иногда, ночью я вижу пойменный луг с высокой травой, редкий туман в низинах; бычок с перекушенным горлом лежит передо мной, неловко откинув голову в сторону. А я, задрав к небу окровавленную морду, самозабвенно вою на полный диск луны…

Я просыпаюсь в холодном поту. Но рядом тихо дышит Дуня, и я успокаиваюсь. Обнимаю ее. Она, не просыпаясь, зарывается лицом мне под мышку и затихает. И я засыпаю…

2004