Книга Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего» - Грэм Харман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
философия должна объяснять отношения между объектами даже тогда, когда на сцене вообще нет людей, а не оставлять вычисление результата этих отношений обычным наукам. В этом месте Мортон совершает искусный поворот в философски перегретой теме «интерсубъективности» коммуницирующих человеческих существ: «„интерсубъективность“ в действительности является человеческой интеробъективностью, границы которой очерчены таким образом, чтобы исключить из нее нелюдей» (267). Обращаясь к инструмент-анализу Хайдеггера, Мортон вводит свой собственный термин «сетка». Если сам Хайдеггер использует систему значимых инструментов чтобы утвердить тезис о том, что люди всегда находятся среди вещей, то Мортон совершает «интеробъективный» поворот к своей сетке, насыщенной межобъектными отношениями, никак не связанными с людьми (268). Несовершенный перевод объектов не есть исключительная прерогатива ограниченного человеческого разума, как считал Кант; напротив, точно так же объекты поступают и друг с другом. Вот как излагает это Мортон свойственной ему красивой прозой: «Бамбуковый лес — это гигантский ветряной перезвон, модулирующий порывы ветра в бамбуковость бамбука. Бамбуковый лес безжалостно бамбукоформирует ветер, переводя создаваемое им давление в движение и звук. Такова бездна бамбуковетра» (269).
Беннетт (р. 1957) — профессор политической науки в Университете Джона Хопкинса в Балтиморе. Она попала в центр внимания ООО-читателей со своей четвертой книгой «Пульсирующая материя», опубликованной в 2010 году. Эта прекрасно написанная работа противостоит модернистскому духу в философии, делая упор на агентность нечеловеческих материалов, в том числе неодушевленных. В ответ на критику, что такой взгляд равнозначен антропоморфной проекции человеческих качеств на нелюдей, Беннетт часто отвечает, что иногда не помешает небольшая порция антропоморфизма, чтобы уравновесить куда более распространенный антропоцентризм. Однажды я опубликовал благожелательную рецензию на «Пульсирующую материю», а два года спустя Беннетт предложили выступить со встречной полемикой по поводу пары статей, моей и Мортона, в журнале New Literary History, редактор которого, Рита Фелски, симпатизирует ООО (270). Часто критикуя собственные аргументы ООО, Беннетт полностью разделяет ее внимание к жизни нечеловеческих вещей.
Короткий взгляд на «Пульсирующую материю» должен будет прояснить, почему ООО-авторы так активно отреагировали на ее работу. Ведь сказать про Беннетт, что она сторонник плоской онтологии, — значит не сказать ничего: «Я — это конфигурация материи, голуби в парке — тоже материальные композиты, вирусы, паразиты, тяжелые металлы в моем теле и в теле голубя являются материальностями в той же степени, что и нейрохимикаты, ураганы, ветра, кишечные палочки и пыль на полу» (271). Такая прекрасная проза — норма в работах Беннетт, так же как и присущее ей сопротивление стандартному антропоцентризму современной философии: «Я придаю особое значение (и даже сверхзначение) агентности нечеловеческих сил и моя цель состоит в том, чтобы бросить вызов нарциссическому рефлексу, сформировавшемуся в нашем языке и мышлении» (272). Это подводит Беннетт к идеям, которые она не боится обратить против некоторых из крупнейших политических философов нашего времени. Например: «[Рансьерово] описание [политического] акта принимает языковой характер… Это „возражение на неправоту“, где неправота определяется как неравное отношение к существам, равным образом наделенным способностью к человеческой речи» (273). Эта полемика с Рансьером идет рука об руку с фрустрацией Беннетт по поводу интеллектуальной методики демистификации, «поскольку она [демистификация] работает на допущении, что в центре всех событий и процессов находится человеческая агентность, незаконно спроецированная на вещи» (274). Несмотря на все эти пункты, в которых Беннетт согласна с ООО, она крайне подозрительно относится к нашей точке зрения на мир как дом уже существующих единых сущностей, обладающих своим индивидуальным обликом еще до всякой встречи с каким-либо наблюдателем.
Верность философиям Баруха Спинозы, Анри Бергсона и Делёза приводит Беннетт к выводу о том, что модель «мира неподвижных сущностей [есть] искажение необходимое и полезное, поскольку людям, если они хотят выжить в этом мире, приходится использовать его инструментальным образом» (275). Этот подход достигает своей наивысшей точки в конце «Пульсирующей материи», вместе с новым «Никейским символом веры», как его игриво именует сама Беннетт. Символ начинается следующим образом: «Верую в единую материю-энергию, творца всего зримого и незримого. Верую, что этот мультиверсум пересекают гетерогенности, постоянно производящие события» (276). Слова этого кредо, выказывающие крайнюю степень несогласия Беннетт с ООО — «единая», «материя» и «производить события». Ведь ООО не считает мир единым целым, лишь вторично распадающимся на индивидуальные сущности; она совершенно не поддерживает концепт материи, за возможным исключением в лице Брайанта; и опять, за тем же исключением, ООО не думает, что главная роль объектов состоит в том, чтобы производить. Большинством из нас такая роль будет считаться лишь одной из форм надрыва.
В «Системах и вещах» Беннетт впервые ответила нам с Мортоном, продемонстрировав ту же смесь симпатии и беспокойства по отношению к нашей философии, которую в свою очередь чувствуем по отношению к ее мысли и мы. Симпатия, однако, преобладает. Беннетт верно отмечает, что «Мортон, Харман, я — все в игре вместе с нашими объектами» (277). Также она обращает внимание на то, что ей импонирует точка зрения ООО, гласящая, что «коммуникация через близость (proximity) не ограничивается лишь человеческими телами» (278). И все же ее онтология не такая плоская, как может показаться.
Ибо Беннетт, похоже, думает, что онтология должна быть, по крайней мере, вопросом тел, как, например, это происходит тогда, когда Джейн выражает беспокойство по поводу моего собственного «философского стремления всегда включать в категорию объектов мысленные предметы», как если бы нематериальное было исключено из рядов всего, что может, по ее мнению, пульсировать (279). Мы видим, что Беннетт предпочитает модель текучих, динамических жидкостей модели дискретных сущностей, хотя она достаточно любезно признает аргумент Мортона, гласящий, что данная модель «содержит искажение в пользу особых ритмов и масштабов человеческого тела» (280). И снова мы возвращаемся к чему-то напоминающему «Никейский символ веры» Беннет, рекомендующему нам «понимать „объекты“ как такие вихри материи, энергии и зарождения, которые достаточно долго удерживаются от распада, чтобы соперничать с устремлениями других объектов, включая неопределенную энергию пульсирующего целого» (281). Хотя Беннетт говорит об этом в рамках предполагаемой попытки воздать должное как объектам, так и отношениям, довольно трудно понять, как это может стать возможным. Если ее объекты — это не что иное, как «зарождающиеся завихрения», то трудно понять, как они, в отличие от отношений, могут иметь нечто большее, чем просто производный статус. Этим ее теория отличается от ООО, оставляющей отношениям достаточно пространства, чтобы рассматривать их в качестве самостоятельно существующих нередуцируемых объектов.
Гарсиа (р. 1981) преподает в Университете имени Жана Мулена во французском Лионе. Бывший студент выдающихся французских философов Алена Бадью и Квентина Мейясу, он сначала снискал признание публики как автор художественной прозы, получив Prix de Flore за свой дебютный роман 2008 года (282). В 2011 году он произвел фурор во французской философии своей объемной систематической книгой «Форма и объект: трактат о вещах», которая с 2014 года доступна и поанглийски. Хотя Гарсиа написал «Форму и объект» еще до того, как познакомился с ООО и ее авторами, между ними оказалось достаточно созвучий, чтобы в своем эссе 2013 года «Пересекающиеся пути мышления» он смог обратиться к изучению сходств и различий с моей собственной работой. Гарсиа продолжал чередовать в своем творчестве периоды, посвященные художественной литературе и философии, но в настоящее время он занят изданием новой философской трилогии на французском языке, с запланированным на ближайшее будущее ее переводом на английский (283).
