Книга Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Деньги: дикие и домашние

Американские антропологи наконец добрались до богатых. Бедными-то они всегда занимались. Со времен Диккенса, Энгельса и Гиляровского исследователи трущоб живописали нищету, сострадая ее жертвам и обличая ее виновников. В результате мы знаем о бедной части общества больше, чем о верхнем этаже, где пресловутый один процент американцев занимается неизвестно чем, но, видимо, тем, чем и нам бы хотелось.

Аура волнующей тайны всегда окутывала образ миллионера, вынуждая его играть важную и традиционную роль в популярной культуре. Эксцентричный волшебник, он вмешивался в нашу незатейливую жизнь, чтобы ее сперва запутать, потом распутать и уж затем привести к счастливому финалу. Такими мы узнали и полюбили богачей в фильмах Чарли Чаплина и рассказах О. Генри. В Америке миллионеры не злы, а наивны, не высокомерны, а глуповаты, не алчны, а рассеяны, не коварны, а склонны к добру, если автор их ему научит.

В этой картине слишком много мармелада, чтобы она соответствовала нашему веку. Это не значит, что богатых стало меньше. Это значит, что они стали другими, и мы о них почти ничего не знаем.

— Чтобы попасть в число однопроцентников, которым принадлежит одна пятая национального дохода всей страны, — пишут исследователи, — надо зарабатывать не меньше миллиона в год. Но добыть эту сумму легче, чем с ней жить.

Богатые стесняются своих денег и не говорят о них вслух, предпочитая хвастаться купленным по дешевке на распродаже.

— Боясь, что горничная узна́ет, — призналась одна дама с роскошного Ист-Сайда, — я срываю ценник с буханки хлеба за шесть долларов.

Оправдываясь перед остальными, богатые в Америке либо являются, либо притворяются Золушками. Все знают, что центральная американская добродетель — начинать с нуля, но кончать им — гражданский подвиг. Поэтому самые богатые поклялись потратить на филантропию свое состояние еще до смерти.

Те, кто боится, что им это не удастся, идут причудливым путем, который выбрал Уоррен Баффетт. Когда-то он был обладателем второго в мире состояния, что никак на нем не отражалось. Баффетт живет в скромном доме, купленном полвека назад, и получает 100 000 в год (жалованье среднего программиста). Если пуританские привычки делают Баффетта хрестоматийной фигурой, то его биография напоминает скорее пародию. Он действительно начинал с того, что разносил газеты. В 14 лет, скопив на этой работе 1200 долларов, юный Баффетт выгодно вложил деньги, чем и продолжал заниматься до сих пор.

Если бы капитализм нуждался в апостолах, то Уоррен Баффетт стал бы одним из первых. Покупая акции той или иной фирмы в той или иной отрасли, он, в сущности, творит по своему вкусу реальность, оставляя нам возможность писать или читать о ней. Такой бизнес — акт свободного, не стесненного государственными веригами творчества, завидно азартен и чрезвычайно заразителен. Поэтому на ежегодные собрания вкладчиков компании Баффетта собираются тысячи посторонних, чтобы послушать советы и шутки «оракула из Омахи». Многие приезжие сами стали миллионерами, но газеты всё равно относятся к ним как к хиппи и называют эти сборища «Вудстоком инвесторов».

Собственно, деньги для Баффетта являются индикатором успеха, доказательством его гения, а также — лишним бременем. Чтобы избавиться от него, он переложил обузу своего непомерного богатства на плечи близкого друга — самого богатого человека в мире Билла Гейтса, который тратит деньги на благотворительность с тем же размахом, что и зарабатывает их.

Обделив наследников, Баффетт объяснил свой поступок на общедоступном примере.

— Мы же не посылаем, — сказал он, — на Олимпийские игры детей прежних рекордсменов. Чтобы Америка процветала, деньги нужно зарабатывать каждому поколению заново.

О том, что богатым и правда жить не просто, я узнал, когда сам им был, — к счастью, недолго.

Попав в Россию накануне гайдаровских реформ, я обнаружил, что в стране доллары ценятся несуразно высоко. Твердая валюта разительно отличалась от отечественной, еще и плохо напечатанной. Разница между ними делила местных и приезжих на бедных и богатых и обряжала меня в липового мистера Твистера.

Это было неприятно и стыдно. Одни ничем не заслужили свалившейся на них нищеты, другие — столь же внезапного богатства. Оглушенный дурацким и несправедливым обменным курсом, я боролся с искушением всем объяснить, что ни в чем не виноват, но не знал, как это сделать, и догадывался, что меня никто бы не стал слушать.

Разгуливая по голодной Москве с мешком обесценившихся рублей, я постоянно ощущал прозрачную преграду имущественного неравенства. Отделяя от своих и бедных, она делала меня классово чужим, достойным сарказма и недоверия. Напрасно я подделывался под местных, уверяя, что умею закусить плавленым сырком, обожаю есть на газете и всем сортам предпочитаю «Приму».

Устав изображать рубаху-парня, я пробовал стать карликовым Ротшильдом. Но и это было непросто в стране, где деньги обладали столь сомнительной стоимостью, что мне удавалось угостить друзей в кафе «Эрмитаж» лишь липкой глицериновой настойкой и якобы свиной отбивной из панировки с клюквой.

Хорошо, что вскоре всё встало на свои места, и мы вновь сравнялись с друзьями. Те из них, что говорили «мы не миллионеры, чтобы есть яйца», теперь жаловались, что нечего надеть в парижский отпуск. Но я до сих пор с отвращением вспоминаю стигму богатства того переходного периода, что открыл мне глаза на природу нормальных — заслуженных — денег.

С ненормальными — всё по-другому. Власть, дорвавшаяся до денег, часто наделяет их ритуальным значением.

— Зачем, — спросим мы, — Януковичу золотой батон?

— За тем же, — ответят нам, — зачем его подельнику понадобилась золотая лопата.

Когда Ленин обещал отливать ночные горшки из золота, он не думал, что его поймут буквально нынешние владельцы золотых унитазов. В том же ряду — роковая привязанность к драгоценным часам, перед которыми не могут устоять чиновники всех разрядов.

Я не мог понять, в чем соблазн этого опасного хобби, пока не вспомнил полицмейстера из пьесы Шварца. Переодевшись в женское платье, чтобы исподтишка узнать народные настроения, он оставляет шпоры. А когда ему указывают на ошибку, не торопится ее исправить.

— А то такого наслушаешься, — говорит он.

Часы, стоимость которых составляет многогодовой доход чиновника, играют роль таких шпор. Якобы случайно выставленные напоказ, они — овеществленный пароль, своего рода механизированная и изготовленная в Швейцарии шапка Мономаха. Она и выделяет из толпы, и защищает от нее: обладание недоступным сигнализирует о приобщении к неприкосновенным.

— Поэтому, — указывают снимки в Сети, — мэр Нью-Йорка ездит в метро, Лондона — на велосипеде, а Москвы — с мигалками.

Проблема в том, что никто толком не знает, как обращаться с дикими, а не одомашненными деньгами. Добытое нахрапом богатство жжет карман и подбивает на глупости, отчего деньги утрачивают свой истинный смысл. Они уже не орудие цивилизации, не средство преобразования действительности, а — цель, самостоятельная и конечная. Взамен прагматической пользы или декоративной функции такое богатство обладает исключительно магическими свойствами.