Книга Конец света, моя любовь - Алла Горбунова

Мой детский Эдем, сама память о нем, люди и вещи, которые ее несли, постепенно исчезали, таяли. Вначале ушли игрушки. Когда мне было шестнадцать, мама с дедушкой втайне от меня вынесли на помойку несколько коробок, в которых были все мои игрушки. Это было невероятно, чудовищно. Там был киса-миша, и Кампа-Зямпа, и зайчик Степашка, и розовая кошка, и все мои куклы, которые в детстве были моими дочерями или образами меня-будущей.

Потом ушел кот. Мы были вместе одиннадцать лет. В шесть лет ему поставили диагноз хроническая почечная недостаточность. Много лет я лечила его, возила на сезонные капельницы, тратила на него все свои карманные деньги и одну литературную премию. Но вот кот совсем отощал и стал все время пить воду из крана. Я повезла его на капельницы, но ему стало еще хуже. На следующее утро после первой капельницы он еле ходил и странно держал голову набок, а когда ложился, странно ее клал и прятал. Он стал все время лежать в раковине и в ванной, перестал пить, есть и ходить в туалет. Мы продолжили капельницы, потому что не продолжать было нельзя, но прогноз был неблагоприятный, УЗИ и анализы показали, что почки практически не работают, нефроны отмирали, отмирали, и ничего не осталось. Потом начались судороги и почти кома, я боролась до последнего, а когда стало понятно, что больше нельзя ничего сделать, хотела, чтобы он умер сам, без эвтаназии. Но он не умирал и мучился, а потом стало понятно, что он вот-вот умрет сам, но перед этим будет агония. Он неровно дышал, и, когда я подошла к нему, у него изо рта пошла темная густая жидкость, и он несколько раз негромко, но мучительно мяукнул. И я его усыпила, чтобы не было агонии, и мне говорили, что я должна была это сделать раньше, но Денис, мой первый муж, сказал, что я была права, потому что котик меня тоже любил и тоже хотел побыть со мной подольше.

Мы похоронили его на следующий день на даче. Освободили от папоротника и высокой травы небольшую площадку недалеко от сарая. Лопата поднимала и отбрасывала влажную холодную землю – вначале темную и мягкую, потом – твердый желтый песок. Было холодно и пасмурно. На гробик из твердого картона упали первые несколько комьев земли и пригоршня мелких цветов дикой октябрьской астры.

И все это – с дедушкой, сыплющим землю в могилу моего кота, стоящим рядом Денисом, дикими невзрачными астрами, запачканными в земле руками, дырявым ватником и крепким чаем на темной сырой веранде, – показалось мне картинкой в книжке, где много картинок, про которые я не сразу поняла, что это картинки и что их много, потому что долго смотрела на одну картинку – моего детства, где все были рядом и все казалось вечным, – и другую, и третью, пока картинки не стали перелистывать все быстрее… и тогда я увидела, что их много, очень много, их число бесконечно, как число точек в отрезке, но есть конец отрезка и последняя картинка, которая отразится в твоем зрачке в тот момент, когда он воспримет последний луч света. И есть грядущие картины потерь, которые непременно будут, и это слишком ясно и неотвратимо, и не оставляет возможности ничего сделать, кроме как смотреть так же, как я смотрела на комья земли, засыпающие моего кота, на кучу вырванного папоротника и блеклые дикие астры. Мне стало легко и странно, как будто я видела прозрачный сон.

Животные несут в себе память о Рае. Мы узнаем в них Рай и вспоминаем, какими мы были до грехопадения. Тогда, до грехопадения, все животные были как их детеныши. И люди тоже были как дети. Сказано: будьте как дети. Животные пали по вине человека, они пошли за ним в падший мир. Если спасется человек, будут спасены и животные, будет спасено все. Однажды мы гуляли с подругой ночью у меня на даче и вышли через лес к Малому Борковскому озеру, там в одном месте на пляже присели отдохнуть и посмотреть на воду и увидели, что по воде к нам что-то быстро приближается. Это была серебристая рыбка, и она выбросилась на берег. Мы не понимали, почему. Попробовали снова аккуратно отправить ее в воду, но она снова выбросилась на берег. Мы решили, что она, наверное, умирает. Потом она так лежала, а мы смотрели, а потом в небе мелькнуло что-то яркое, может быть, пущенный где-то кем-то далеко фейерверк, но это была одна очень яркая искра, а когда мы после снова опустили глаза на рыбку, нам показалось, что у нее потух глаз, но, может быть, это был оптический эффект от того, что мы посмотрели перед тем на этот яркий огонек в небе. Нам обеим показалось, что рыбка умерла, и было грустно, и странно, почему такое самоубийство, и как будто это было послание и она хотела нам что-то сказать. И я представила, что когда-нибудь у какого-нибудь водоема я снова увижу мертвую серебристую рыбку рядом с берегом, я подойду к ней, и она махнет хвостом и уплывет, то есть снова станет живой, и я пойму, что это та же самая рыбка, и Бог простил меня, и мир спасен, и, может быть, от этого дня до того дня, когда я снова встречу рыбку, пройдут многие десятки лет, но для рыбки это будет как минутный сон.

Когда я заканчивала аспирантуру, ушла Бедя. Мама нашла ее, вернувшись с дачи, в ванной, утопленную и сварившуюся в кипятке.

Дедушка дожил до восьмидесяти пяти лет. Мы были очень близки с ним. Я любила наши совместные поездки на дачу осенью, когда мы приезжали только вдвоем, дедушка топил печи, занимался обивкой колодца, разгадывал японские кроссворды. Я ездила на велосипеде к озерам, читала, сидя в беседке. По вечерам, перед закатом, мы вместе выходили погулять – на «Светлану» – часть поселка по другую сторону шоссе, к станции или к ближнему озеру. Потом дедушка звонил по мобильному бабушке и говорил, что мы закрываемся и собираемся спать. На участке росла высокая сныть, чистотел, пожелтели разросшиеся на бывших грядках папоротники. Из земли пробивались молодые осинки, с серыми пушистыми стручками стояли люпины. Бедные яблоками яблони, не окапываемые многие годы, излучали хрупкое осеннее одиночество вместе с кислым вкусом недозрелых плодов. Земля уже была покрыта опадающими листьями. Таджики у соседа непрерывно что-то строили на участке.

Задолго до смерти дедушки мне приснился сон. Я заснула днем, слушая музыку. Во сне мы ехали на дачу с дедушкой. Мы приехали, и я вдруг остро-остро почувствовала, что дедушке семьдесят пять лет. У меня возникло острое, мучительное чувство, что дни такого моего любимого человека не будут длиться вечно, осталось не так много лет, а потом, когда он умрет, я буду вечно тосковать по нему и никогда не перестану его любить: так глубоко, глубоко эта любовь. Я обнимала его, мы ходили по участку, я была так счастлива, что могу еще обнять его – перед тем моментом, когда никогда больше не смогу. А может, это мы встретились где-то в бесконечности, на нашей даче, через много лет после того, как он уже умер, и я прожила уже долгую жизнь без него, и мне его не хватало. И садилось солнце.

Дедушка умер от лимфомы. Он угасал девять месяцев, проходил бессмысленную химиотерапию, сталкивался с конвейером смерти и нечеловеческим отношением в больнице. Он успел отпраздновать свое восьмидесятипятилетие, пригласил на него друзей и родственников, мы в последний раз собрались за общим столом – для него это было важно. Меньше чем через месяц после дня рождения он умер. Он боролся до конца, не мог по-другому. Я была с ним рядом в последний день его жизни, заботилась о нем, вечером ушла, и он сказал мне «Спасибо!» и раскрыл руки для объятий. Я подошла к нему, и мы обнялись, я в последний раз прижалась к его любимой, чуть колючей щеке.