Книга Дети Лавкрафта - Эллен Датлоу

Старик. Много лет перебирался он из конца в конец города, вышагивая очень неспешно и часто останавливаясь: пописает, кофе попьет – и дальше идет. Никогда не занимало его, у чьего крыльца он мочится. Никогда не заботило, чей кофе он пьет. Брал себе чашку прямо из чьих-то рук, а как заглянешь ему в глаза, тогда и увидишь, чего он лишен. Взгляните-ка: бездна.

В городе всего один человек был, кто не присоединился к похоронному оркестру, и человеком этим был торговец книгами.

Торговец книгами пешком пришел к дому, чтобы отдать дань уважения старику, много лет бывшему покупателем книг. Скорее даже и не совсем покупателем: он был тем лицом, кто стоял себе в уголке среди полок и нежно оглаживал книги, хотя давно уже не мог их читать. Лишенный сердца, старик остался без истории, он хотя и искал ее, но не мог отыскать ту, с какою был рожден.

Торговец книгами знал и коз умершего. Тем нравилось таскать клей, часто их приходилось гнать прочь, но он разрешал им заходить в магазин, когда приходил старик. На всем пути до виллы его сопровождали семенившие трусцой козы, требовавшие возмездия.

Им нужна была вдова, им нужен был м-р Дорнейл, им нужно было втоптать дом в булыжник и расправиться с ним без остатка.

Такое в природе коз: преданных, злобных, непокорных. Коз было целое стадо, и они сопровождали торговца книгами, извещая его о необходимости иметь при себе нож и уметь колдовать. Торговец книгами, впрочем, не понимал, как изъясняться с козами, а потому шагал, неся букет цветов в подарок самой младшей из дочерей.

Торговец книгами, можно заметить, был дурачком, воображавшим, что младшую дочь можно было бы запросто под венец повести. Она, разумеется, была собственностью м-ра Дорнейла, и любой ее муж также становился бы собственностью м-ра Дорнейла.

Увы, торговец книгами был всего лишь человеком, несведущим в колдовской морали, и козы не были его воинством. Они шли и шли, одолевая булыжник, пятьдесят взбешенных коз, по пути к вилле. Они тосковали по старику, и им хватало криков его дочерей с верхнего этажа дома, чтобы загореться желанием взобраться на крышу, содрать черепицу, попрыгать вниз через стропила и поглотить вселенную.

У коз просыпаются желания ничуть не меньше, чем у любых других, а может, и больше. Монстры коз не заботили. Козы целиком отдавались выполняемой задаче. Они достаточно наслушались в доме и знали, где ключи.

Они пришли за м-ром Дорнейлом – копытце к копытцу.

Кто из нас не пробовал отвадить коз от дома? Коз нельзя отделить от их желаний. Если какой-нибудь козе захочется спуститься по каминной трубе, она это сделает. Если козе захочется устроиться на карнизе, она это сделает. Если козе захочется съесть автомобиль, она съест автомобиль, даже если это «Форд модели Т» и выкрашен он белой краской, а к нему сзади привязаны консервные банки, возвещающие о новобрачных. Козы слопают и банки. Козы слопают украшающие ленточки. Козы ввалятся в дом, словно подружки невесты, уже расправившиеся с соперницей-невестой, и они в нем останутся.

– А ну-ка зашнуруйте меня, никудышние сестрицы! – кричала в лестничный пролет самая старшая из дочерей Бернардины. Му́ке было тридцать девять. Кто назовет дочь Мукой? Мать, избравшая именем каждой дочери разные стадии родовых болей.

Вторая по старшинству дочь, Ко́рча, вышла из собственной спальни.

– Она заставила меня даже перчатки в черное выкрасить, – пожаловалась она, выгибая пальцы с непослушно налаченными красными ногтями.

Третья и четвертая дочери, Ломота и Горячка, обе были мрачны. Они только-только выкрасили в черное волосы, которые были разделены посреди головы на пробор и завивались кольцами у шеи с затылка. Вся одежда красилась во дворе в ванне, из которой чернота плескалась на землю. На следующий год латук вырастет синим, а капуста серой. Волосы же красились в раковинах, так даже трещины в фаянсе сделались черными.

Платья дочерей еще не высохли. Стоило им сесть, как они оставляли тени самих себя, тени, похожие на призраки: изгиб турнюра и кости, бедра, засаженные в парчовую клетку, влажные шерстяные чулки. Краска тронула их кожу, и каждая из дочерей теперь была сизой от горла до ляжек, покрыта чернильными полосками и темными мазками. Им было чересчур жарко и чересчур мокро. У каждой из дочерей имелось приданое из бледно-розового шелка с вышитыми бабочками и птичками, но ни на одной ничего из этого не было. Дурной старый кот по кличке Хвать угнездился в сундуке с трусиками, панталонами, комбинациями, мягкими кружевными бюстгальтерами и торжествующе мурлыкал.

– Почему черное-то? – хныкала Корча. – Мы будем хуже, чем были.

– Она хочет, чтоб мы выглядели подобающе, – сказала Горячка. – Нам приходится отстаивать репутацию.

– Это нам ее репутацию надо отстаивать, – поправила Корча.

В комнату вошла пятая дочь. Она все еще была юна и красива и была уверена, что все остальное неважно. Ей было всего двадцать, а из имен ей досталось лучшее – Слезка. Она была убеждена, что ее приданое, во всяком случае, найдет применение.

Слезка надела под свое черное платье зеленое из тканого шелка с вышитыми побегами травы и расшитое золотыми сверчками, только теперь они попали в Хадейский дом. Черное платье прежде было из лавандового муслина, расписанного оранжевыми цветами. Теперь на нем были серые цветы, так что все хлопоты с окрашиванием оказались напрасными. Слезка томилась под слоями тканей, но сдаваться не собиралась. Она тронула пальчиком кружевную опушку своих самых зеленых панталон и подумала про свадьбу весной. Подумала про мужчину, которого встретила, того, с высокой прической и пахнущего цветочным одеколоном, того, чьи губы нашептывали ей на ушко тайны.

Он сам был тайной, он со всеми своими книжками, он со своим жилетом.

Пять сестриц выстроились в цепочку, и каждая уперлась ногой в хребет впереди стоявшей и затягивала ей шнуровку корсета.

Что могло сотворить такую женщину, как их мать? Трудно сказать. Наверное, ее зубилом тесали, а тело вырубили из сланца, окружавшего имение. Мать их была лавой, обрамленной в кружева. Ничего с ней нельзя было поделать. Дочери были узницами злобы и пауков. Дом принадлежал матери, и она была в нем законом.

– Никакую репутацию мы не отстаиваем, – пробормотала Ломота. – Это всего лишь мистер Дорнейл.

– Всего лишь? Мистер Дорнейл, это не просто «всего лишь». Восемь лет траура, и мне стукнет сорок семь, – сказала Мука.

– И вместо того чтобы заботиться о собственных детях, ты будешь заботиться о мистере Дорнейле, – проговорила Горячка. – Такой будет твоя обязанность, когда мама умрет. Ты знаешь, что так и будет.

– Она никогда не умрет, – возразила Мука. – Только посмотри на нее. И посмотри на бабушку.

Действительно. Этой бабушке, жившей на чердаке и носившей имя Марии Жозефы, в общем-то не было особого смысла оставаться в живых, но она за жизнь цеплялась, нося на голове серебристо-белое великолепие волос в двенадцать футов[26] длиной. Миниатюрная и хрупкая, она носила ножи у себя за поясом. Порой заплетала волосы в косы и повисала на них, испытывая свою смелость, и, когда делала это, злобно улыбалась.