Книга Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

У дурки Онисьи Шуба лисья Душегрея плисья...

XXII. Игра в снежки. Горе «свистуну»

— Уж больно добер наш царь-от, — говорил Корела-атаман, следуя со своим товарищем, атаманом Смагою, и с донскими казаками за город, где Димитрий велел устроить снежную и ледяную крепость, которую, ради упражнения людей в воинском деле, нужно было брать штурмом.

— Чего не добер! — отвечал Смага, коренастый брюнет с волосами в кружало и с южным типом лица. — А поди себе на беду.

— Да как не на беду — уйму не знают эти польские стрижи — всех задирают, никого знать не хотят, по церквам с собаками ходят.

— Э! Се що! — вмешался Куцько, запорожец, отрывая ледяные сосульки с своих чёрных усищ. — А ото у недилю, так вони на улици московок ловили та женихались з ними. Так просто оце за цицьку або там за що друге ухопит московку, та й каже: «Мы вам-ка царя дали, так вы нас-ка вважайте — давайте всё, що у вас е...» А московки у слёзы. Гай-гай! Пиднесут им скоро москали тёртого хрину.

— Да и поднесут, — заметил Корела. — Онамедни какой-то панишка Липский наплевал в бороду торговому человеку Коневу и вылаял его матерно. Так московские люди, зело озартачившись, сцапали этого панишку да и повели по улицам, а один парень идёт за им, да, по московскому-то звычаю-обычаю, кнутом его, да кнутом и подгоняет: «Но-но, — говорит, — польская лошадка! Не брыкайся...» Да как прогоняли этого панишку мимо посольского двора, и выскочи оттуда польские жолнеры с саблями — ну, и пошёл разговор: у москалей-то только кулаки да рукавицы, а у жолнеров-то — матки шаблюки... Ну, москалей-то и поцарапали, а которых и совсем порешили: «Медведей-де на рогатину да шкуру долой. Мы-ста и всю Москву, растак да переэдак, вверх тормашки поставим да и всех-де москалюв пржеклентных изведём начистоту». Довели это до царя. Царь и говорит жолнерам: «Выдайте, — говорит, — паны, тех, которые моих москалей изобидели, а не выдадите, — говорит, — добром, так велю подвезти пушку да вас всех от мала до велика, и с гнездом-то вашим, испепелю». А поляки, знамо, носы задирают, вонсы закручивают: «Так-то де ты, царь, платишь нам за нашу службу? Мы-де за тебя панскую кровь проливали. Ты-де нас пушкой не запугаешь: пущай-де нас побьют, а только-де помни, царь, что у нас есть король и братья в Польше... Узнают, так не похвалят тебя, а мы-де умрём все храбро». И что ж бы вы думали. Ещё он же и похвалил их за храбрость: «Молодцы-де, — говорит, — люблю!» А всё-таки велел выдать зачинщиков да и посадил их в башню на корточки на целые сутки — так на корточках и высидели, потому, — ежели который повернулся бы, так прямо бы на острые шпигорья и напоролся... Ну, а московские люди, знамо, сердятся за это на царя: выдал-де нас всех ляхам, и с головой.

— О! Лях — се така птиця, що зараз очи выдовба, тильки ий палець дай, — пояснил Куцько. — Пидведут вони царя.

— Да он сам идёт к беде, — прибавил Корела. — И Бог его знает, что за человек! Ничего и никого не боится. Теперь простил вот этих Шуйских, что ему яму копали. У! Это такая семейка, эти Шуйские, такое зелье, а особливо старый Васька — землепроход: и продаст, и купит, и всё в барышах останется... Наварят они ему каши.

— Да и Годуновых простил, — прибавил Смага.

— Годуновы что! Этот Ванька Годунов — дурак дураком, хоть он его и сделал сибирским воеводой.

— Гай-гай! Тут не без чогос, тут дивчиною пахне, — лукаво заметил запорожец, у которого всегда на уме было что-нибудь скоромное.

— Какой дивчиной? — спросил Корела.

— А Годунивна ж.

— Это Ксения-то?

— Та вона ж. Дуже, кажуть, мёдом пахне — так москали и лизуть до ней. Он и Тренька ваш: с самого Дону до ней прилинув, щоб хоть оком одним на те трубокосе диво подивиться.

— Так что ж царь-то?

— Э! Що? И вин, мабудь, живый чоловик — мёду хоче.

— Мало у него!

— Овва! Який мёд...

В это время впереди их, на пригорке, ясно обозначилось какое-то белое чудовищное здание. Это была построенная, по приказанию Димитрия, потешная крепость: стены её и бойницы сложены были из ледяных глыб, и всё остальное было изо льду и снегу, политого водой и замороженного в льдины. Зрелище было поразительное. Вся ледяная громадина сверкала бриллиантами. Солнце, переломляясь в ледяных глыбах и отражаясь от снежных, замороженных крепостных валов, блистало всеми радужными цветами. В амбразурах крепости поставлены были какие-то чудовища, которые изображали собой татарскую силу — этих чудовищ Димитрий собирался громить, как он намерен был разгромить и крымскую Орду.

Над крепостью развевалось знамя: на белом полотне красовался громадный красный полумесяц, а под ним — поверженный и сломанный крест.

Московские войска виднелись на стенах крепости и за валами. Они изображали собой татар, и они же должны были защищать крепость от царя, который командовал немецкими ротами, польскими жолнерами, а равно донскими и запорожскими казаками. Крепостью же и её войсками командовал князь Мстиславский.

Москва, жадная до зрелищ, привалила на это позорище. Тут толкались и галдели уже знакомые нам лица — и из Охотного ряду великан, и детина из Обжорного ряду, и Теренька, всё ещё собирающийся жениться, и рыжий плотник-певун, и офеня...

— А что, Теренька, уж, верно, твою свадьбу будем справлять разом? — задирал рыжий плотник.

— С кем разом-то?

— Ас царём. Он, чу, женится на польке, так и тебе польку с Литвы привезут.

— А тебе, должно, с Литвы гашник привезут. Ишь, у тебя в Угличе-то лопнул, как царевича зарезали, — отгрызнулся Теренька.

— А ты мотри-мотри! — показывал детина из Обжорного ряду на чудовищ, поставленных в амбразурах. — Вот дива! Что оно такое есть?

— А бесы... Али ты не видишь? С хвостами... Ишь хвостища-то какие!

— С нами крестная сила! — ахает баба с горячими оладьями.

В это время показался царь. Он ехал на белом коне, в сопровождении Басманова и других начальников.

— Буди здрав! Слава! — закричали русские.

— Гох! Гох! Гроссер кейзер! — вопили немцы.

— Hex жие! Hex жие! — вторили поляки.

— Ишь, залаяли по-собачьи, вертоусы проклятые! — вставил своё слово Охотный ряд. — Зудят у меня на вас руки, погодите!

— Что ж, братцы, это наших собираются бить? — любопытствовал Обжорный ряд.

— Да, вестимо, нас, дураков... Кто ж нас не бьёт? — с досадой проговорила однорядка.

— Попробуй!

А дело похоже было на то, что собирались бить русских: так выходило по планам осады.

Царь повёл свои отряды на приступ. Битва должна была произойти на снежках, по московскому обычаю. По первому сигналу на осаждённых посыпались тучи снежных комьев. Но уж для кого снег составляет родную стихию, как не для русского человека? На этот раз осаждаемые ответили такими снежными митральезами, что осаждающие попятились назад. Многие немцы попадали. У иных, и у немцев, и у поляков, носы оказались разбитыми. В толпе послышался взрыв хохота.