Книга Взгляд змия - Саулюс Томас Кондротас

«Это твои слова, Косматик. Ты бы должен мне их нашептывать, но ты молчишь, потому я говорю их за тебя».

Вот что она ответила мне, отченька. Но все равно я старался видеть Регину как можно реже. Я боялся, дедунечка, что, влюбившись, не совершу преступления, которое обязан был совершить, чтобы в мире вновь воцарилось равновесие, – ведь я уже обмозговал его как нельзя лучше. Боялся, что любовь может помешать мне. Я сердился на нее, зачем она заставила – как иначе это назовешь? – меня влюбиться. Ты когда-нибудь любил, отченька? Знаешь ли, что это значит? Тебе понятно, о чем я говорю?

– Не беспокойся, сыночек. Все мне отлично понятно.

Потому изредка, когда моя решительность давала крен, и тому виною была Регина, я снова бил ее. Да, дедушка, мне неприятно говорить об этом, но это правда, а мне хочется, чтобы ты знал всю правду. Всю или почти всю. Чем больше, тем лучше. Так вот, какое-то сомнение все чаще и чаще охватывало меня, и я почувствовал, что далее откладывать невозможно. И я совершил его, тятенька, свое преступление, за которое уже успел получить что мне причиталось.

– Ты совершил его, Мейжис… И какова была цена наказания? Я спрашиваю тебя, Мейжис, а у самого кожа гусиной стала.

Ни больше ни меньше, тятенька, как вся усадьба моих приемных родителей, со всеми постройками и всем скарбом, который в ней был. Ты знаешь, старенький, мне мил огонь, он мне сродни… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Гора у меня скатилась с плеч, когда я увидел громадные столбы искр, взвивающиеся в самую середину неба, великанские языки пламени, словно само солнце спустилось на землю. Я все хорошенько обдумал, отец, пожар случился внезапно, никого не удалось спасти из этого костра, ни малой соломинки. Люди как стояли, так и остались. Н, вот, поджег я усадьбу, освободился от своей ноши, и тут мне стало жалко людей, оставшихся на бобах. Они не причитали и не голосили, как евреи, просто стояли, такие притихшие, убогие. Господь свидетель, мне стало их жалко, тятенька. Они же, в сущности, неплохие люди. Пригрели меня, кормили, одевали, а я вон как их отблагодарил.

– Щедро, Мейжис.

Верно, отец. Но ты сам подумай, старинушка, разве богатство может возместить человеку духовный ущерб? Я ведь все взвесил, дедунечка, ты не думай. Все хорошенько обдумал. Мы были в расчете, и теперь я с чистым сердцем жалел их…

Это был второй пожар в моей жизни и, по правде говоря, последний, потому что ни один из виденных позже не был так велик и не ранил меня так сильно. Да и что это был за пожар, дедушка! Ничего красивее я в жизни не видел. Клянусь тебе: пламя цвело и пело, словно красные розы или оранжевые настурции, если представить его застывшим, неподвижным. Но оно двигалось, отченька. И, поднимаясь вверх по стенам зданий, было похоже на сверкающий плющ, выстреливающий свои побеги на стволы трухлявых деревьев. Когда все вдруг стало одним огненным комом, вокруг на целую версту стало светлее. Пламя выло. Стонало и вздрагивало, как женщина. Пламя было страстью живою, дедусь, но ни одному человеку не пережить такой страсти, потому что надо совсем ума лишиться, чтобы такой отдаться. Оно уничтожало, отченька. Все в нем гибло. Страсть уничтожала неживые предметы. Она пожрала дерево, железо, ткань. Страсть человеческая сама по себе не сумела бы уничтожить вещи, на это способна лишь страсть огневая. И все же она – порождение человеческой страсти. Она была моим творением. Я стоял поодаль, никем не замеченный, но все видел, следил за всем и всеми, не отводя взгляда, и любовался всласть. Пусть мне выколют глаза, но в тот миг, когда дом, застонав в последний раз, рухнул, брызнув роем горящих искр, я услыхал, как тихо-мирно звенят там часы марки Бехера. Таков был конец, дедушка мой милый.

Огонь понемногу начал стихать, большинство людей разошлись, крестясь, чтобы отогнать от себя такие напасти, осталась лишь семья отчима моего, Юозапаса, и несколько ближайших соседей, не желавших мешать ему в такую минуту, чтобы он мог примириться со своей утратой. Юозапас держал за руку жену, а та негромко всхлипывала, утирая глаза полой фартука. Жалость окончательно стиснула мне сердце, и я подошел к ним. Только не подумай, отченька, что я сожалел о своем труде. Нет, чему суждено случиться, того не миновать, и если бы дело не выгорело, ну, потушили бы пожар или еще что, я попробовал бы снова. Я верил, тятенька, поверил, что так должно случиться, уверовал в это. Убедил себя, если хочешь, во время долгой годины своей печали. Признаюсь тебе в этом, дедунь. Я не хитрю, не кривлю душой. Ничего не хочу от тебя утаить.

Сердце у меня кровью обливалось, дедонька, когда я приближался к своему отчиму Юозапасу. И впрямь ведь, горе, нахлынувшее на него, было огромным. Я подошел к ним – моя Регина тоже стояла тут, собранная, притихшая, – и встал рядом. Спустя какое-то время Юозапас, мой отчим, поднял голову, огляделся и заметил меня.

«Это я сделал», – сказал я ему.

«Знаю», – выговорил он, а губы его пересохли от жара и веки были со спаленными ресницами.

– Откуда он мог знать, Мейжис, деточка? И почему не помешал тебе?

Не верю я, дедушка, что он знал о поджоге заранее. Может, видел, как я, забыв все на свете, любовался пожаром, тогда и понял. Так что он сказал «знаю» и поглядел на меня сверху, потому что мужик он высокий. Куда выше меня. И вот что случилось, тятенька. В глазах Юозапаса, когда он глядел на меня, не было ни капельки прежней стойкости, там были лишь печаль и обида, и еще кое-что, отец, от чего у меня особенно стиснуло сердце. Страх. Он меня так боялся, чтó через его расширенные зрачки виднелось, что там, внутри глаз. В тот раз я впервые увидел, что меня можно так бояться. Позже видел еще не раз, но тот раз был первым. Христом Богом клянусь, дедушка, я никогда не хотел, чтобы меня боялись.

– Не божись, Мейжис, ты неискренен, когда говоришь это. Ты хотел, чтобы тебя боялись.

Ты уловил сомнение в моем голосе, отец. И все же нет, мне это никогда не нравилось. Страх – удобная вещь, тебе легче жить, когда тебя боятся, но не более того. Я никогда не желал этого. Это правда.

Вот оно как, тятенька. Потом они ушли, их приютили соседи. На время, пока не обустроятся. Мне, конечно, негоже было идти с ними. Я остался стоять на пепелище. Ждал. Через какое-то время Регина пришла. И, скажу тебе чистую правду, она меня все так же любила.

«Отец пошел за жандармами, чтобы тебя взяли», – сказала она.

Теперь моя любовь сбросила с себя все оковы. Ничто более ее не стесняло. Я был совершенно свободен. Регина поняла это, а ведь она была всего лишь маленькой девочкой.

«Ах, Косматик, – повторяла она, – ох, Косматик».

А я рычал и скрежетал зубами, как волк, тятенька. Я был как перегревшаяся печь, думал, у меня грудь разорвется и легкие с кишками разлетятся во все стороны, как искры, не останется ничего. Мне казалось, что я могу посадить свою маленькую девочку на ладонь и она прекрасно там уместится.

Я стоял рядом с ней, своим боком чувствуя ее бок, и мне не хотелось бежать от нее и прятаться в себе. Я весь дрожал.