Книга Замыкающий - Валентина Сидоренко

– Банька там осталась, – просто ответил он.

– Ну и что?

– Дак чего, осталась да стоит. – Он отвернулся от Студента. – Болтали про нее всякое. Мол, завелось там что-то нечистое.

– Это какое – нечистое?

Данилыч вздохнул и не ответил, а Студент пожалел, что спросил с усмешкой.

Данилыч налил в свою кружку чаю.

– Может, бульону? – предложил ему Студент. Тот отрицательно покачал головой, но пирожок взял.

– Чего ж вы сами-то баньку не проведали?

– А я, брат, пока своими руками не попробую, так и слов тратить не буду.

Студент не хотел, но улыбнулся.

– Ну и что там?

– А сходи-ка сам, проверь. Чем, как баба, охать. Вот она, дорога. До самого хутора. Не заблудишься. Накладешь если только со страху. Запасные штаны есть?

Студент поперхнулся пирожком и закашлялся.

– И схожу, – покраснев от кашля, огрызнулся он. – Не расстраивайтесь, схожу.

– Промнись, промнись. Может, поумнеешь. А то я смотрю, вам грамота только мозги пудрит. Вы через ее жизни не видите. Ишь как он со мной разговаривает…

* * *

На сопках подымались вверх редкие дымки от костров. Синева, сгустившись, серебрилась, и так ясно стояло вокруг, словно это были не сумерки, а рассвет. Родники искрились и вспыхивали белыми снопами света, диковато поигрывали. На дне консервная банка блестела, как самородок. Звезды высыпали в один миг, мохнатенькие, бледные, роились и редко, с дымчатым пушистым следом, падали.

Колянька лежал с Лиской в ложбинке за голубичником и, посасывая корку хлеба, следил за тем, что делается во дворе. На крыльце мельтешил Ромка, он все выделывал что-то с метлой, оборачивал ее паклей, потом вынес из дома белые Мотины простыни. Пана несла воду с родников. Гридень, приставив ладонь ко рту, зачем-то звал собаку:

– Лиска, Лиска…

– Сиди, – шепнул Колянька собаке.

Лиска прижалась к нему и зевнула. Кума Сима ходила по двору, оглядываясь, прислушиваясь, словно искала чего-то.

– Лиска, Лиска, – наконец кликнула Мотя, и Лиска сорвалась с места. Колянька подался за ней. Он все еще бегал босиком. Пятки чуяли прохладную и колкую теперь от росы траву. Колянька смотрел на этот удивительный шар луны, так диковинно-жутковато, красиво нависший над их двором.

«Раскачаться бы и прыгнуть прямо туда. Вот бы прыгнуть туда, – подумал он, – и полететь на нем. Все, все видно»… – Коляньке зачем-то вспомнился бабкин заговор от испуга: «Из двери в дверьми, из ворот в ворот, в чистом поле, в широком раздолье, стоит бурая корова. У бурой коровы корпус “убузулезный”…» Его всегда смешило это слово – «убузулезный». Колянька иногда притворялся испуганным, начинал икать и дрожать, чтобы Сима выливала воск, а бабка бы шептала над ним. И когда бабка доходила до слова «убузулезный», Колянька начинал смеяться. После того, если старухи успевали его ухватить, ремешок гулял по заду. Но Колянька обычно увертывался и со смехом убегал. «…Корпус убузулезный, железный язык. Она презирает икоту-ломоту, ломоту-икоту. И всякую черную немочь…»

Колянька пролез в дыру и пополз между грядками, чтобы напугать искавшую его Пану.

– А-а-а! – страшным голосом закричал он.

– Ух, – сделала вид, что напугалась, Пана. – Ах ты балованный. Пошли ко мне спать. У бабки шумно, накурили. А у меня перина царская, и будешь ты как барин усю ночь кататься.

– А можно с Лиской кататься?

Пана поперхнулась, откашлялась.

– Еще чего – с собакой спать. Псиной вонять будет.

Лиска нежданно и тяжело взвыла за огородом. Колянька встал и настроженно повел ушами. Он долго упражнялся, чтобы научиться водить ушами, как Лиска. И теперь уши его сами ходили.

– Пойдем, пойдем, – нетерпеливо тянула его Пана. – Крысы там. В лесу много крыс. Ухватила, видать, тебя зовет. А ты не ходи. Крысы кусучие. Собак боятся, а ребятишек не боятся…

Колянька любил бывать в Паниной квартире. Она широкая, просторная. Мебель и в кухне и в горнице самодельная и крашенная Паниной рукой.

Пана сама мастерила мебель, сама разрисовывала. Сердечные, добродушные цветочки, толстые бабочки, петухи беззаботно цветились на тяжелом и прочном диване. Колянька приложился ухом к подполью послушать петуха. Тот, учуяв хозяйку, гоготал внизу и бился о половицы, взлетая.

– Пан, а Пан, зачем ты петуха прячешь?

– А сожрут, тогда как? Народ-то всякий. Они в городе у себя, может, и хорошие, а у нас чего только ни выделывают, – беззлобно вздохнула Пана.

– Пан, кажется, Лиска кричит?

– Да чудится, сынок. Ночь ноне такая, глянь че, лунища.

– Пан, я боюсь один.

– А я с тобой лягу. Пойдем в горницу-то. – Вместо кровати Пана соорудила себе низкие и широченные нары. Перина из сена во все нары. Толстые сыроватые сенные подушки. Одеяло цветистое, лоскутное, из старых Паниных платьев. Колянька взобрался па кровать, брыкнул ногами.

Пана тяжело улеглась рядом.

– Уханьки, курносик. Оханьки, слатенький-то, мягонький-то, молочком пахнешь…

– Лиской от меня пахнет, – солидно поправил Колянька.

– Был бы у меня такой внучок. Да как бы я с ним нянькалась. Ой, беды…

У Паны стены ровно побелены, а углы заляпаны известкой и чернеют. Пол продраен, желтый, как масло, а скатерка на столе изжамканная висит. Всю женскую работу Пана делает неумело и нехотя. Зато двор у нее в полном порядке. Дров на три зимы наготовила.

– Спитеньки, слатенький. Спитеньки, цветочек. Ты наш, петушок наш неоперенный…

За окном тоскливо и протяжно, как волк, завыла Лиска. Коляньку словно ошпарило…

Мотя потопталась нерешительно, но ружье отдала и сразу, шатаясь, побрела в дом.

Гридень деловито похлопал затвором, Герка вперевалочку, вывалив пузо, шел огородом. Собака, привязанная к березе, тоскливо вглядывалась в людей, молчала, но скребла землю когтями.

– В глаз сможешь? – спросил Гридень, передавая ружье. Герка презрительно сосанул зуб.

– Кого учишь!

– Давай. Прицел сто пятьдесят, дребь двенадцать.

– Огонь. Пли…

– Отойди-ка, – Герка, пристраивась, тыркнул дружка плечом. Гридень отскочил, как мячик, но снова засуетился под ружьем.

– Не мельтеши, сказал…

Гридень, выгнувшись, вкрадчиво, как шакал, кружился за спиной Герки. Герка погрозил ему кулаком, нацелился.

– В глаз, – шепотом напомнил Гридень. Герка выстрелил и выматерился. Пуля разворотила собаке бок. Лиска жалобно хрипела и извивалась.

– Я говорил, в глаз… – прошипел разочарованно Гридень.

Герка открыл злобный, бабий рот, но увидел, как стремительно пятнит темноту белая Колянькина рубашка, быстро подскочил к собаке и добил ее в ухо.