Книга Экзамен. Дивертисмент - Хулио Кортасар

– Ты совсем изнемогла, – сказал он. Это прозвучало как врачебный диагноз.

– Да, больше не могу. Ну и денек был…

– Был? – сказал Андрес. – Не знаю, но у меня такое впечатление, что он только начинается. Все вот-вот должно произойти.

– Ты выражаешься как в историях с привидениями, – сказал репортер. – Если бы, старик, я мог снять ботинки. Будь я в редакции, я бы их снял. Мне, правда, надо в редакцию.

Потом он объяснил, что пришел на Факультет специально побыть с ними, но на экзамен оставаться не собирался, потому что, без сомнения, его долгое отсутствие в редакции заметят.

– Ты думаешь? – сказал Хуан, усевшийся на пол напротив них.

– Ну уж, если совсем по правде, – сказал репортер, – мне кажется, в эту пору им совершенно наплевать, кто есть в редакции, а кого нет. Какая на тебе миленькая блузочка, Стелла.

– Нарядненькая, – сказала Стелла. – И очень легонькая. Я вижу, у вас хороший вкус.

– На удавленнице с улицы Ринкон была точно такая же, – сказал репортер, разглядывая ножки студентки, поднимавшейся по лестнице. Он услышал визг («Настоящая крыса», – подумал он) толстого смотрителя, ножки замерли, – приказ: немедленно спускаться обратно.

– А если мне надо что-то посмотреть наверху, – сказала студентка.

– Спускайтесь немедленно! Наверх нельзя!

– Почему нельзя? – спросил Хуан. – Если захочу, поднимусь, и все. Хотите, я пойду с вами?

– Нет, нет, – сказала побледневшая студентка. – Лучше я —

– останусь здесь —

– Правильно, – сказал студент. – Они потом могут ее не выпустить, с них станется.

Хуан видел: смотрители разлиновывали зеленые листочки со списками – пунктирные линии, порядковые номера, сноски. «Выродки, списочные выродки, – подумал Хуан, глядя на студента, заглядывавшего в записи лекций, отпечатанных на мимеографе. – До каких же пор —». Дверь, выходившая на галерею, тяжело заскрипела.

– Мамочка родная, ветер, – сказал репортер. – Не может быть.

С глотком воздуха вошел запах, сладковатый и противный, сначала едва различимый. Запах вареного клея, мокрой бумаги, сырости, разогретой еды. «Запахи начальной школы, – подумал Андрес, ежась, – это таинственное мыло, плававшее в воздухе классов, во дворе. Запах, никогда и нигде больше не повторявшийся, незабываемый. Это был действительно запах или игра восприятия? Как некоторые звуки и краски детства, то, что сразу воспринималось зрением и обонянием и до сих пор вызывает беспокойство —». Это был запах из многих составляющих, запах усталости, запах итога, носящегося в воздухе, что растворял двери. И даже голоса, приглушенные сыростью, казались частью этого запаха. И они поняли, что почувствовали его сразу же, как только вошли, а горячий воздух, ворвавшийся с улицы, просто сгустил эту непрекращавшуюся сладковатую и приторную тошнотворность.

– Старик, за мною долг, – говорил репортер. – Такой концерт, как сегодня, не каждый день случается. Я не могу тебе описать, какое лицо было у Клариного отца, когда он затевал всю эту петрушку. Потрясающе славный вышел междусобойчик. Жаль, что тебя не было с нами. Даже вчерашний тип и тот зашел на шум. Я уж не говорю, кто сколько пинков роздал и сколько кому перепало.

– Действительно, у меня ребро болит, – сказал Хуан. – Тебе не кажется, репортер, что пора и мне попользоваться скамейкой?

– Разумеется. А я посижу на полу и почтительно послушаю вашу высокочтимую университетскую беседу. Жалко, Кларита заснула.

– Жалко, – сказала Клара. – Жалко, но ничего не поделаешь.

– Почему ты не заставил ее отдохнуть?

– Достигнув совершеннолетия, она взяла за правило распоряжаться собой сама, – сказал Хуан.

– В таком состоянии не на экзамен ходят, а к врачу.

– Ничего подобного, – сказала Клара, закрывая глаза. – Я вся фосфоресцирую – свечусь. И знаю всю таблицу умножения, вплоть до умножения на восемь. Знаю весь материал. Une payzanne, zanne, zanne, zanne[88], – пропела она, покачивая в такт головой.

– Мы не думали, что все так обернется, – сказал Хуан. – Я сам уже дошел. Представляешь, мой тесть потащил нас на концерт, чтобы отдохнула голова. А потом путешествие по Лакросе, столпотворение на Карлос Пеллегрини. Мы слышали, что в квартале Траст Хойеро был пожар, во всяком случае, дым, говорят, был, и многие, говорят, не выдерживали жары.

– А нас, когда мы выходили из подземки, заперли, – сказал репортер. – В ста метрах от выхода. И вот: выйти не можем, а жара такая, что некоторые женщины даже кричали. Передо мною —

а, да что я надоедаю тебе своими россказнями.

– Давай, давай, – сказал Андрес. – А потом я расскажу тебе свои приключения.

– Одна женщина разрыдалась. Че, такое творилось, не поверишь. Ее так сдавили, она не могла выпростать руки и стоит смотрит на меня, а сама плачет, слезы катятся по лицу, размывают косметику, такие, знаешь, потеки из краски, просто ужас. Стоит, не может двинуться, представляешь. И плачет. Я не мог оторвать глаз от ее лица, а она не могла перестать плакать. Наверное, так бывает в тюрьме или в больнице. Но там, по крайней мере, ты можешь отвернуться к стенке и не видеть, или чтобы тебя не видели.

– И так – двадцать минут, – сказал Хуан. – Не пожелаю тебе такого, старик. И вдруг мы почувствовали: над нами земля. Не знаю, как объяснить, но в подземке, в туннеле, для тебя не важно, на какой ты глубине, движение снимает это ощущение. Но когда движение прекращается, тебя начинает душить. И ты смотришь на потолок вагона и понимаешь, что у тебя над головой – земля, метры, метры. Из меня, старик, шахтер был бы очень плохой: геофобия, с твоего позволения, назову это так.

– Славное словечко, – сказал Андрес. – Растягивается, как жевательная резинка.

«Тихо» (голос смотрителя) —

«Не дают работать» —

– Это вы – мне? – спросил Андрес.

– Это я всем, – сказал смотритель. – Черт возьми, какие мы обидчивые. Разве не видите, что мы готовим списки?

– По правде говоря, – сказал Андрес, – списки вижу, а вас нет.

– Не разговаривай с ними, – прервал его репортер. Достал удостоверение и сунул под нос смотрителю, стоявшему к нему ближе. – Это видите? Будете цепляться, тисну заметочку в газете, обоим не поздоровится. – Он подмигнул Хуану. – Я там человек влиятельный, че, и злоупотреблений не потерплю.

– Никто не злоупотребляет, – сказал смотритель. – Только говорите потише. Войдите, сеньор, в наше положение, на нас – ответственность.

– Абсолютно никакой, – сказал Хуан. – Вы к нам не имеете никакого отношения. Пусть придет секретарь Факультета или кто-нибудь из профессоров.

– Че, не затевайте, – сказал студент, читавший записи лекций. – Сперва сдадим экзамен, а потом уж будем протестовать.