Книга Кавказская война. В 5 томах. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг. - Василий Потто

В числе этих пленных находился тогда и молодой Чавчавадзе. Заслуги отца спасли его от неизбежной ссылки в одну из внутренних губерний России, и император не только благодушно простил увлечение юности, но вызвал его в Петербург и определил в Пажеский Кадетский корпус. Там князь Александр докончил свое воспитание, был произведен в лейб-гвардии гусарский полк и в 1811 году снова вернулся на родину уже адъютантом главнокомандующего маркиза Паулуччи.

С ним вместе он находился при усмирении кахетинского бунта, был ранен в ногу в деле под Сагореджио, и вместе с ним же отправился из Грузии, готовясь принять участие в великих событиях Отечественной войны.

Походы в Германию и Францию не прошли бесследно для любознательного, хорошо подготовленного молодого офицера. Он, так сказать, практически докончил там свое образование, и когда, в 1817 году, уже в чине полковника, был переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, стоявший в родной ему Кахетии, то явился личностью, далеко выходившей из общего уровня тогдашних грузинских помещиков.

Служебная карьера князя обещала ему многое: на восьмом году службы он уже был полковником и, после смерти Климовского, почти целый год временно командовал Нижегородским полком. Ермолов рекомендовал его государю как отличного кавалерийского офицера, вполне достойного командовать этим полком, и только в молодости князя находил к тому препятствие. Но когда из Петербурга командиром Нижегородского драгунского полка назначили полковника Шабельского, почти на три года моложе князя Чавчавадзе, последний совсем оставил строевую службу и поселился в Тифлисе.

Семейство князя Александра Герсевановича в то время было в Тифлисе единственным семейством, в котором заезжие гости с севера находили и патриархальное гостеприимство старой Грузии, и, вместе с ним, все условия образованного европейского общества[9]. Сам Чавчавадзе пользовался тогда большой популярностью в крае: его знали все как современного поэта Грузии, как замечательного переводчика на грузинский язык классических творений Корнеля и Расина; из всех песен, которые пелись в то время грузинами, по крайней мере две трети, и при том лучшие по возвышенности чувства и мысли, принадлежали таланту Александра Чавчавадзе; ему же принадлежали и превосходные переводы лучших персидских, русских, французских и немецких поэтов, все эти языки князь знал не хуже грузинского, и его переводы, выраженные в прекрасных и звучных стихах, не уступают подлинникам.

От этой мирной, чисто литературной деятельности его оторвала персидская война; он участвовал в ней с грузинской милицией, был произведен в генералы и, после отъезда в Россию генерала Красовского назначен военным губернатором Армянской области.

В этом звании и застает его кампания 1828 года.

25 августа небольшой русский отряд, стоявший у подошвы Арарата, перешел высокий пограничный хребет Агри-Даг и налегке, без обозов, двинулся к Баязету. Толпы неприятельской конницы, встретившей его в поле, почти в виду самого города, были сбиты огнем русской артиллерии и отступили. Рассказывают, что какой-то байрактар, разъезжая под русскими ядрами на сером коне, с большим развернутым знаменем, долго удерживал порядок в рядах этой конницы. Но когда лошадь под ним была убита, и он поднялся с земли уже с переломленным древком, турки и курды, как стая птиц, разлетелись в разные стороны. Знамя осталось на поляне одно. Будь наша пехотная цепь ближе, оно было бы взято, но вскоре его подхватил какой-то туредкий наездник и ускакал с ним в крепость. Тем не менее, часть конницы все-таки была отрезана татарами и кинулась в горы, откуда успела пробраться в Баязет уже окольными путями. Отряд в тот же день, 27 августа, подвинулся еще вперед и стал в трех верстах от города.

На следующее утро, еще заря не разлилась по небосклону, как из крепости приехал парламентер с письмом, в котором паша предлагал сдать Баязет, но требовал срок до полудня, чтобы турецкий гарнизон мог беспрепятственно оставить город. Князь согласился. Но едва парламентер уехал, как прискакал казачий разъезд с известием, что к Баязету идут сильные партии курдов. Опасаясь, что переговоры, начатые пашой, были только маской, за которой скрывалось желание выиграть время, князь приказал двум ротам Нашебургского полка тотчас занять высоты, лежавшие на южной стороне города, и отрезал у неприятеля воду.

Движение этих рот в то время, как начались уже переговоры о сдаче, переполошило весь гарнизон. С верков по нашебургцам загремели орудия; масса неприятельской конницы, опять выскочившей из крепости, загородила им дорогу. Но в крепости уже мало кто помышлял о сопротивлении. Смущение паши передалось войскам и поселило рознь в действиях. Начальник конницы, стоявшей уже лицом к лицу с русской пехотой, требовал помощи; открытые крепостные верки ждали себе защитников. А Белюл-паша, ежеминутно опасавшийся восстания армян, совсем потерял голову и не шел ни на помощь к коннице, ни на защиту верков. Положение дел становилось критическим. Пользуясь этим, нашебургские роты сбили с высот кавалерию и поставили на них батарею. Две тысячи курдов, показавшиеся в это время на соседних горах, увидели, что им делать нечего, и повернули назад, отняв у гарнизона последнюю надежду на выручку.

Едва русские пушки загремели с высот по мусульманскому кварталу, и отряд под глухой рокот барабанов стал приближаться к городу, все бросилось спасаться по Макинской дороге. Крепость осталась без защитников. Тогда растворились ворота, и духовная процессия армян выступила навстречу с хоругвями и иконами. В час пополудни войска заняли город, и Белюл-паша, еще не успевший выехать из своего дворца, объявлен был военнопленным. “Мы встретили его,– рассказывает очевидец,– у ворот цитадели. Это был еще молодой человек, высокого роста, с привлекательным лицом, на котором лежала скорбь и тяжесть переживаемого уничижения”.

В крепости взято было двенадцать пушек, три знамени, два бунчука и повелительный жезл баязетских пашей.

Чтобы ознаменовать день покорения Баязета, совершившегося как раз перед тезоименитством наследника престола, Чавчавадзе ходатайствовал об освящении главной турецкой мечети в православную церковь, во имя Александра Невского. Паскевич, однако, отклонил это ходатайство. Он писал государю: “Я не разрешил исполнить сие, потому что ни одной подобной меры не допускаю в здешних пашалыках, так как не известно еще, присоединятся ли оные к Русской империи”.

Падение главного города пашалыка, естественно, повело за собою и покорность ближайших санджаков: Хамурского и Диадинского; турецких войск там не было, а число армян настолько превышало турок и курдов, что не могло быть и речи о серьезном сопротивлении последних. Конная сотня армян заняла Диадин без выстрела; Хамур даже не занимали вовсе, довольствуясь тем, что сами старшины явились в Баязет и доставили городские ключи. К тому же укрепления Хамура были совершенно ничтожны, тогда как в Диадине, лежавшем как раз на большом караванном пути, все же существовал какой-нибудь замок, хотя его обветшалые стены и свидетельствовали только о тяжести четырнадцати веков, пронесшихся над этим городом. Занятие Диадина одной конной сотней и покорность Хамура, даже не видевшего русского войска, не представляли с военной точки зрения ничего замечательного, но в политическом отношении это был крупный шаг, фактически упрочивавший русское владычество в крае. И действительно, как только большая часть пашалыка перешла в наши руки, триста курдских семейств, бежавших к Вану со своим родоначальником Гассан-агой, вернулись назад и просили позволения поселиться опять в окрестностях Хамура. Позволение было дано, и Гассан-ага, сформировав из подвластных ему курдов сотню отборных всадников, сам привел ее в лагерь к Чавчавадзе.