Книга Не исчезай - Женя Крейн

– Ты не понимаешь!.. Мне не хватает глубины.

– C’mon, все ты можешь, ты красавица и умница, – попытался успокоить ее муж, но так успокаивал он не раз. В его тоне сквозило безразличие; слова оставляли бледный след, как следы от чернил на штампе: выцветшие, нечеткие.

Он прошел мимо, задев, но не вызвав отклика. Впрочем, Люба тоже не смогла получить желаемого. Как два музыкальных инструмента, они не совпадали, не попадали в унисон. Каждый знал лишь свою мелодию. На мгновение Люба испытала острое чувство сострадания – словно со стороны смотрела. Мимолетное ощущение близости, которого он, казалось, тоже ждал, прошло; мгновение завершилось, но ничего не произошло. Муж отправился принимать душ, ступил под горячие струи. Дом ожил: ей слышен был шум воды и гудение труб.

Есть женщины, так и не сумевшие понять свое женское начало, те, что не смогли или не сумели наблюдать других женщин с близкого расстояния. Им чужда традиционная женская жизнь. Они всегда чувствуют себя пришелицами в этом мире тряпочек, забот, эмоций, душевных связей, неразрывных цепей и глубокой, словно мощное подводное течение, взаимной неприязни. Они навсегда аутсайдеры меж других «сестер». Такими бывают сироты. Может, Люба и относилась к категории женщин, отрезанных от своего «женского». Но, согласно мнению циничного мужа Гриши, «fuck Freud», что, по всей видимости, означало безмерное и глубокое презрение к любому анализу.

«Какие у вас отношения с матерью?» – мог бы спросить психолог. Непростые. Но где, у кого бывают простые отношения? Маму свою Люба жалела, заботилась о ней, как могла. В конце концов, на свете оставалось не так много людей, знавших ее ребенком. В ближайшие десять – пятнадцать лет и она, и ее друзья, по всей видимости, похоронят своих родителей. Мысль эта не просто печалила – пугала. И кто тогда останется в мире для нее, для Любы?

3

Мама жила в доме для пожилых – чистеньком, уютном, – но, конечно, это жилище было всего лишь жалким подобием «Приюта», в котором обитали Джейк и Джейн. Мама занималась общественной деятельностью, проводила «занятия по изготовлению мягкой игрушки» – создавала артритными руками чудеса народного творчества, учила других, наводняя мир медведями, чебурашками, зайцами и кошками. Пожилые обитатели дома «Новый Иерусалим» обожали русскую соседку, даже научились, нещадно коверкая, произносить не только имя ее, но и отчество – Эльвира Марковна. Деятельная мама, не желая останавливаться на достигнутом, приступила к созданию поэтического клуба. Люба была приглашена в гости, а вместе с ней Джейк, а с Джейком, конечно, пришла и Джейн. Джейк читал лекцию о поэзии Фроста. Эльвира Марковна заранее заготовила несколько его стихотворений в русском переводе – для поддержания дискуссии.

«Новый Иерусалим» находился в самом центре Новой Англии, рядом с большим госпиталем, напротив поля для гольфа. Все здесь было новеньким, уютным и миниатюрным. Джейк с присущим ему интересом и энтузиазмом ко всему новому с восхищением осматривал дом. Джейн любезно улыбалась всем вокруг, склонив голову набок, как маленькая дряхлая птичка.

Джейка пристроили поближе к сцене, рядом с микрофоном. Дело происходило в столовой. Джейн села в первом ряду, созерцая мужа с неугасающим восторгом и усердием прилежной ученицы.

– Он неподражаем, неутомим, – старалась польстить ей Люба, тем самым одаривая Джейн желанным одобрением, отдавая дань спутнику всей ее жизни, на которого та продолжала смотреть с обожанием. Или уже забыла все обиды, раздоры? Возможно, жестокая болезнь стала запоздалым благословением этого союза.

– А как образован и начитан! – добавила Джейн, принимая подарок с благодарностью и очередной любезной улыбкой, предназначенной на этот раз исключительно для Любы.

– Единственный поэт, сумевший превратить ремесло в доходное предприятие, – вот кто такой Роберт Фрост, – начал Джейк.

– Я нашла его стихи в Сети, – воскликнула Эльвира Марковна. – В переводах, в большом количестве.

Джейк внимательно посмотрел на нее и величественно кивнул головой:

– Да, вы правы. Фрост вновь популярен, снова возбуждает интерес не только новым прочтением, но и книгами, которые пишут о нем. К примеру, Джей Парини написал занимательный труд. Господа, наверняка вас, как, впрочем, и меня, интересует вопрос – чем же на самом деле занимателен Фрост, чем он примечателен? А вот чем. Роберт Фрост воспринимал поэзию, язык на том уровне… на уровне…который дан лишь истинному поэту. Поэзия – это всегда свежий взгляд на язык, на жизнь. И Фрост это понимал. Язык Фроста – постоянный, вечный язык; строки его навсегда остаются в сознании, меняя вашу жизнь, как открытие, как новое видение.

– Да-да-да! – воскликнула Эльвира Марковна. – Даже в русском переводе его стихи незабываемы.

– Я рад, что дело обстоит именно так, – любезно отметил ее восклицание Джейк. – Эта милая женщина права – в истинной поэзии даже перевод – хороший перевод! – способен передать гениальность речи поэта. Но вернемся к нашему Фросту. Это был фермер, философ, мыслитель, крайне далекий от политики. Обратите внимание, он поехал в Россию к Никите Хрущеву, но лишь для того, чтобы предотвратить войну, разрешить конфликт. Странная вещь! Он всегда старался держаться подальше от любой политики, это правда. Ненавидел либералов. Но когда Эзра Паунд попал в госпиталь для душевнобольных, госпиталь «Святой Екатерины», он попытался ему помочь. Паунд был фашистом, он поддерживал Муссолини. Парини рассказывает, что в Италии он выступал на радио против американцев и англичан. Предатель и безумец. Элиот, Хемингуэй, Фрост и еще кое-кто пытались вызволить его из госпиталя, ведь это была именно психушка. Они все хотели вызволить «старика Эза» из этой тюрьмы. Но единственный из всех – Фрост – был лично знаком с Эйзенхауэром. Он знал людей из его администрации, знал Шермана Адамса, губернатора Нью-Гемпшира, который потом стал руководителем администрации Эйзенхауэра. Фрост был в долгу у Паунда – Эзра помог ему. Но самое главное – он был одним из основателей поэтического модернизма.

– Мы называем его одним из поэтов-имажистов! – выкликнула мать Любы. Каждый раз, выбрасывая реплики в зал, она приподнималась со своего места во втором ряду, слегка подпрыгивая, как слегка ослабевшая пружинка.

– Да-да, Паунд собрал антологию поэтов-имажистов под названием «Des Imagistes». Но он вышел из группы после 1915 года и уехал во Францию.

– Эзра Паунд крайне мало известен русскоязычному читателю, – вновь зазвенел слегка дребезжащий голосок Эльвиры Марковны. – Возможно, потому, что он был фашистом. Или в связи с его «нестандартный» поэзией. Но имажисты очень повлияли на русскую поэзию. У нас тоже были имажинисты. Им было свойственно праздничное ощущение жизни.

– Да, вы правы, дорогая дама. Надо сказать, что Фрост имел совсем иное видение жизни и, не скупясь, делился им с читателями. Он не был «легким» поэтом, это огромное заблуждение, когда его воспринимают как патриархального, крестьянского поэта, эдакого Дедушку Мороза.

– У нас был Заболоцкий.