Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец

Что я надеялся там увидеть? Того, что через минуту заметил, освоившись с полумраком, никак не ожидал. На кончике стола, расчищенном от хлама, лежал круглячок. Я взял его и шагнул к двери, к свету. Это был шарик зеленовато-желтого стекла с большим черным пятном посередине. «Глаз» — успел я понять, прежде чем тряпье на вешалке качнулось — и темнота в моих глазах раскололась ослепительным клином. Я еще успел почувствовать, как что-то мягко шлепнулось в удушливые заросли нехворощи. Это было мое тело.

…«Те-ке, те-ке, те-ке, те-ке…» — призвал меня из забвения недремлющий козодой. Птица, которая сама любит спать, зато будит сонных. Голова моя лежала в луже, рубашка тоже была мокрая. Кровью не пахло, знать, это была вода. А в глазах рябило мглистое кружево. Пришлось изрядно напрячься, чтобы разобрать то, что нависало надо мной, — страхолюдное человеческое лицо в густой поросли, с искрошенными зубами, широким рубцом наискось и черной ямой вместо правого глаза. Я узнал его — дикого хозяина сего вертепа. Стоял на коленях и со страхом рассматривал меня. Казалось, безумный жар его глаза мог продырявить камень. Только подал я признаки жизни, он фыркнул, как жеребец, и отшатнулся.

Не ведаю, долго ли калека плескал на меня из кади, пока я очнулся. Опираясь на локти, попытался я встать. И тогда из моей руки выкатилось стеклышко. Несчастный увидел его и вытаращился единственным глазом, как на диковинку несусветную. А ко мне постепенно возвращалось сознание, где я, что здесь делаю и что это за стеклянный шарик. Наконец, понял и он. Сколько живу, такого всплеска радости не наблюдал. Тот мертвый глаз он бережно перекладывал из ладони на ладонь, прижимал к груди и губам, ласкал, как беспомощного птенца. И при этом громогласно гигикал, даже утлые стены дрожали.

Вволю насладившись игрушкой, Циль огромной лапой стал тереть мою мокрую голову. Гладил. И по-медвежьи кланялся, стучал себя в грудь. Благодарил. До меня дошло: бедолага уверен, что глаз принес ему я. Ушибленное темя болело, я еле соображал. А он не отставал. Неожиданно упал на колени, протягивая мне стекло в черном ковшике ладони. Смиренно зажмурил глаз. Я понял, что он хочет. Собрался с силами, зачерпнул горсть воды, помыл шарик, вытер своим платочком. Тогда, пошатываясь, вышел наружу. Веялица принесла с косогора одуряющую габу[230], и земля подо мной снова качнулась. Калека подхватил меня, как ребенка. Так мы доковыляли до кустов, и я сорвал то, что мне было нужно.

В хижине с его помощью я оседлал пень и истолок на тряпице листья. Сначала обработал стекло, затем вытер вокруг него глазницу. Потом осторожно вложил в нее стеклышко. Оно легло, как будто там родилось. Я даже удивился. А что уж говорить о нем. Так дети не нарадуются самым милым пустякам. Недоверчиво тронул новый глаз перстом, оценивающе поскреб ногтем. Чинно огляделся вокруг, внимательно осмотрел себя, будто действительно зрения прибавилось. Я одобрительно кивнул, мол, лепота. Ничего, что один глаз был карим, а второй — как у базарного кота. Он склонился над ведром, долго пялился в зеркало воды. Глупец намеревался кончиком пальца достать глаз, как рыбку. Пока он любовался собой, я пытался приметить хотя бы какой-то след случившегося. Железка, о которую я споткнулся за порогом, исчезла. Вместо нее лежал ворох луковиц и крумплей[231], а сверху кусок сала, обернутый листом хрена. Если это принес Циль, то куда делась железка? К косяку была прислонена двузубая мотыга, которой прежде не было. Значит, мой затылок вкусил не сего оружия. Ко всему, от отрепьев на еловой шараге не тянуло ни рыбой, ни нехворощем. Улетучились те чужие запахи. А с ними и мой обидчик…

Между тем смущенный калека обернулся ко мне, тряс головой, светил зубами, выражая благодарность и удовлетворение. Неожиданно рванул на себе рубаху, обнажив костистое изуродованное тело. Получалось, что рубец из-под чуба сбегал до самого паха. Вот это была рана! Скорее всего сабельная. У меня засосало под сердцем.

А Циль будто читал по глазам, схватил мою руку и затряс ею возле своей лохматой грудины, сокрушенно качая головой. Я недоуменно глядел на него. Но вот он приложил ребром ладонь к своему лбу, провел ею до пояса. Затем поднял снизу щепку, достал откуда-то нитку и стал притворно показывать, будто зашивает что-то. Вот тогда я и понял, что старался объяснить несчастный. Он меня узнал. Значит, среди искалеченных на Подгорянском мосту был и он. Его, видать, я тоже зашивал вощеной сапожной дратвой. После боя на телегах их свезли в кладовую пивоварни, и я еще неделю выхаживал там раненых. Пивных дрожжей было достаточно, а это тоже лекарство. Потом их родственники разобрали. Этот тоже выжил, и теперь меня узнал как своего спасителя. Ум угас, но в черепке что-то да мигает.

Я дал знак, что все понимаю. Мужчина бросился к тряпью и принес мелкую железку. Это была бронзовая медаль коронации Франца Иосифа. Он протягивал ее мне как благодарность. Я тот подарок не принял, зато попросил нитку. Она была окрашена козьей желчью. Я пристально рассмотрел ее. Непросто было определить, пряжа одной ли руки с той, что я нашел в дупле. Хозяин, заметив мою заинтересованность, отступил в сторону и вернулся с целым мотком. Тут же я стал разматывать его, отбирая разноцветные оттенки — белый, черный, серый, синий, червленый, розовый, коричневый. И желтый уже покоился на моем колене… Восемь ниток, восемь цветов.

Я забыл об избитой голове и трясущихся ногах. Подошел к лотрошу со связкой ниток на растопыренных ладонях: «Откуда это?» Тот задумчиво закусил губу, стал пятернями чесать свои патлы — видно, так легче давались ему размышления. Что-то таки сварилось в расколотом чугунке, так как схватил меня за руку и потащил наружу. Мы петляли через тминную луговину, где хищно посматривал обманчивый бредулец. Чем дальше, тем гуще он рос. Я дышал через тряпицу, а моему поводырю хоть бы хны. Трубил, как олень на охоте. Неистово играл его здоровый глаз, а в стеклянном солнце крошилось на светло-зеленые крупинки. Как в том камне-изумруде, что, растолченный с буйволиным молоком, избавляет от тоски и волнующих снов, дает вдохновение питомцам муз.

«Я вытащил из-за пазухи тряпицу и закрыл лицо, чтобы не одуреть. Увы, знаю я чары сиих невинных цветков!..» (стр. 213).

«Это была бронзовая медаль коронации Франца Иосифа. Он протягивал ее мне как благодарность. Я тот подарок не принял, зато попросил нитку…» (стр. 216).

«Непросто было определить, пряжа одной ли руки с той, что я нашел в дупле…» (стр. 216).

Видимо, цветочная еда Циля не донимала, а скорее наоборот — пробуждала в помутненном рассудке радостное воодушевление. Все наоборот в сферах здравого смысла и бессознательного. Мы направлялись к одинокому сухому явору и наконец пришли. Под ногами чавкала трясина и пышно цвел дурман-хохлатка. Я должен был развеять пелену с глаз. Показалось, что ядовитые испарения болиголова заволокли маревом и воздухи. Или мне привиделось: вокруг столба трепетали на ветру нитки из того же мотка, что я зажал в руке… Все восемь красок. Из них, видать, и оторвал себе на пользу несчастный Циль.