Книга Россия белая, Россия красная. 1903-1927 - Алексей Мишагин-Скрыдлов

Посоветовавшись со знакомыми, я наконец обратился к известному специалисту, доктору Иванову. В четыре приема врач прооперировал мне носовые пазухи и голосовые связки. После месяца полного молчания я с волнением опробовал свой голос. К счастью, он восстановился; благодаря операции его диапазон даже стал шире.

В это время я познакомился с бывшим полицейским служащим Л., ставшим позднее коммунистом, но не проявлявшим особого рвения и фанатизма. Позднее мне стало известно, что за эту умеренность его посадили; потом сказали, что он расстрелян. Этот Л. и открыл мне истинные мотивы моего осуждения. Приговором я был обязан лишь тому, что меня признали ценным заложником.

Я вышел из Знаменки незадолго до Пасхи. По случаю праздника мы с матушкой отправились в церковь, и я был изумлен обрядом, которого прежде не видел. За время моего пребывания в заключении родилась новая церковь, называвшаяся Живой, в отличие от старой, которую большевики окрестили Мертвой.

Служба по традиции проходила на церковнославянском языке, и половина ее осуществлялась за иконостасом. Большевики накинулись на эти особенности, говоря, что церковнославянский непонятен народу и священники поэтому могут говорить что угодно, а скрываясь от глаз паствы, они курят и едят, вместо того чтобы отправлять службу. Духовенство заменило старинный обряд и стало совершать службу на русском языке и на глазах у прихожан. Возможно, здесь, как и в других случаях, доверие народа, его мистический настрой, его вера оказались дезориентированными, поскольку из религии ушла таинственность. Русская толпа, фанатичная и необразованная, нуждалась в таинственном и неизвестном. То, что было доступно ее пониманию, теряло в ее глазах всякий престиж.

Особенно старался уничтожить в народе религиозное чувство Луначарский. Он организовывал публичные диспуты о религии, в которых ему сильно помогали его образованность и ораторские способности. Разумеется, диспуты эти были заранее срежиссированы и подстроены. Если появлялся серьезный оппонент, Луначарский либо не допускал его до дискуссии, либо уходил сам, ссылаясь на неотложные дела. Но диспуты никого не убеждали, и Луначарский, решив представить громкий убедительный пример правоты своих взглядов, пригласил однажды архиерея Введенского, человека очень образованного и неробкого. Тот быстро одержал верх над своим оппонентом, к месту и точно цитируя не только церковных писателей, но и самых разных крупных философов. Не находя аргументов, Луначарский возразил, что это буржуазные философы.

– Вот как? – парировал архиерей. – Значит, они ошибаются? Стало быть, существуют два варианта фундаментальных истин? Я не знал, что для пролетария дважды два – четыре, а для буржуа дважды два – пять.

После этих слов Луначарский не смог продолжать дискуссию, грозившую обернуться для него полным поражением, и закончил диспут.

Известно, что большевики любили повторять слова Маркса «Религия – опиум для народа». Когда после смерти Ленина его похоронили в Мавзолее на Красной площади в Москве, это место превратилось в объект настоящего религиозного культа, и противники нового режима стали говорить, что большевики уничтожили одну религию, чтобы заменить ее другой; и, в свою очередь, стали называть опиумом для народа Ленина.

Глава 19

БЕСПОРЯДОК У КРАСНЫХ

Я не буду слишком долго распространяться об условиях существования, в которые попал по выходе из тюрьмы. Они являлись еще одним этапом в эволюции советского образа жизни; с тех пор они не претерпели радикальных изменений. Сейчас они известны мировой общественности, которая научилась проводить четкую грань между пропагандой и рассказами путешественников, которым советские власти показывали только то, что хотели показать, с одной стороны, и рассказами русских эмигрантов, многие из которых покинули родину именно из-за крайне дурного обращения с ними властей.

Например, известно, что для жизни каждому человеку официально полагалось всего четыре квадратных метра. Величина квартплаты определялась в зависимости от доходов квартиросъемщика, а не от качества жилья. Это повлекло за собой установление многочисленных категорий жильцов. Только лица, занимавшиеся свободными профессиями: адвокаты, врачи, архитекторы, инженеры, – имели право на дополнительную комнату, чтобы иметь возможность заниматься своей профессией. Артисты также пользовались этой привилегией.

Моя семья не столкнулась с трудностями индивидуальных квартиросъемщиков, которые были обязаны жить в одной квартире с посторонними людьми: держась вместе, мы как бы складывали полагающиеся каждому четыре квадратных метра на человека. Мы были довольно многочисленной семьей, так как в ноябре 1925 года я женился. С моей будущей женой я познакомился у ее родителей, у которых некоторое время жил. Урожденная Хлебникова, она происходила из дворянской семьи и была дочерью бывшего предводителя дворянства Астраханской губернии; ко времени нашего знакомства она как раз разводилась со своим первым мужем. Тот, бывший офицер императорской гвардии, покинул Петроград и ушел с белыми. Вскоре после революции он добрался до Японии, где и остался.[34]

Скоро наша семья еще немного увеличилась: мы старались находить жильцов, которые не только пополняли наш семейный бюджет, но и увеличивали жилое пространство, которым пользовались все; по этой причине родители моей будущей жены познакомили мою сестру с ее будущим мужем. Мы сдавали комнату баварскому промышленнику, ранее проживавшему в Риге, которого дела сибирских лесных концессий удерживали в Петрограде. Этот иностранец по фамилии Рихард, поселившись у нас, познакомился с моей сестрой и в апреле 1926 года женился на ней; так она стала иностранной подданной, автоматически получив паспорт, что было бы намного труднее, если бы она оставалась по-прежнему Скрыдловой.

Материальные трудности нашего существования все возрастали. Мы переносили их довольно легко. Во-первых, дело было в привычке. Кроме того, каждый боялся выделяться во всем, что относилось к комфорту, к одежде, к внешним проявлениям. Малейшие проявления роскоши привлекали внимание ГПУ. Можно сказать, что Россия тогда облачилась в нищенские одежды, и путешественников поражали, как тогда, так и теперь, признаки бедности, проистекающие не только от нищеты, но и от осторожности, скорее – от страха.

Мы постоянно ощущали за собой слежку. Методично организованная система государственного террора тогда развернулась в полную силу. Меры против контрреволюционеров и тех, кого Советы считали таковыми либо делали вид, что считают, чаще всего обрушивались на невиновных. Необходимо сказать, что самые невероятные слухи, циркулировавшие в то время по Европе, относительно ожесточенности и размаха репрессий большевистских властей, а также насчет количества допускавшихся судебных ошибок были верны. Я сам был тому свидетелем.