Книга Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

— Спасибо тебе, немецкий солдат, я от себя лично, слышишь, от себя лично очень тебе благодарен за все. И до конца жизни этого не забуду.

И в тот момент я понял, что куда больше сближает нас, нежели разделяет, его слова доказывали, что взаимопонимание между нами, невзирая ни на что, все же возможно.

— Вот кончится война, и я, может быть, еще приеду к вам сюда, и вот тогда мы с тобой и подружимся, — сказал я.

И хотя я понял, что несу околесицу, но уже поздно — слово не воробей, я в тот момент свято верил, что такое возможно.

При этих словах его лицо будто окаменело. Глядя мне прямо в глаза, сержант произнес:

— Немец, я вижу, ты никак не хочешь меня понять. Если судить на сегодняшний день — вряд ли я тебе обрадуюсь. И потом, откуда ты знаешь, что ты сюда вернешься? А, может, как раз я к вам приеду? Ты что же, до сих пор веришь, что принадлежишь к расе господ и что именно вы, а не мы, выиграете эту войну?

В его словах я почувствовал злорадный подтекст, задевший меня за живое. Больше мне продолжать этот разговор не хотелось.

— Вот что, — вновь заговорил русский, — попробую объяснить тебе, потому что вы, немцы, наверное, так и не уразумели, что вы натворили. Я работал на заводе в Минске, встретил мою Нину, полюбил ее, женился. Это было три года тому назад. Нина из деревни, она очень красивая, мы очень любим друг друга. Мы жили у моих родителей в маленькой квартирке, даже комнату приходилось делить с двумя моими младшими братьями. Потом Нина родила мальчика, мы его назвали Сергеем. Мы строили планы: где будем работать, потому что воевать мы не собирались, как будем жить. Понимаешь, мы надеялись на лучшую жизнь, после революции это стало возможным. Потом моя мама умерла, а уже несколько дней спустя немцы напали на нас. Ты когда-нибудь задумывался над тем, какое право вы имели напасть на нас? Меня сразу же призвали в армию и направили на учебу под Москву. Но ваши танки быстро дошли до Минска, до моего родного города, и он оказался у вас. С тех пор я ничего не слышал о своих — ни о Нине, ни о сыне Сергее, ни об отце, ни о братьях, ни о сестрах, ни о ком. Правда, недавно отец прислал мне письмо с оказией, оно добиралось до меня Бог знает какими окольными путями. Это была первая весточка за все это время. Он писал, что жизнь для русских стала невыносимой, но Нина вместе с Сергеем и детьми выехала из города до того, как туда явились эти нелюди. Отец писал мне, чтобы я был готов к худшему, потому что о Нине и об остальных ни слуху ни духу. Я с тех пор места себе найти не могу, хоть плачь! А вот теперь ты идешь рядом со мной, будто ничего и не было, и заявляешь мне, что, мол, не против приехать сюда отдохнуть и лезешь мне в друзья. Нет, уж, немец, смилуйся надо мной! Я люблю свой народ, да и вообще всех людей на земле. Но вот немцев, включая тебя, я терпеть не могу, и молю Бога о том, чтобы до конца жизни вообще с ними не встречаться. Понимаешь меня теперь?

Русский повернулся ко мне, и по искаженному болью его лицу я понял, что он не кривит душой. В глазах сержанта стояли слезы. Я не выдержал и отвел взгляд.

К моему удивлению, вдруг послышались голоса — мы прибыли на место. Метрах в ста от нас я увидел троих русских. Они остановились в нерешительности. Я помахал им рукой, призывая подойти. Подошел один из них. Поздоровавшись (я обратился к нему по-русски), мы пожали друг другу руки. Когда он расстегнул маскхалат, я по знакам различия понял, что передо мной офицер, лейтенант. Предъявив свои знаки различия, я заметил на его лице удивление — мол, ничего себе, прислали рядового! Лейтенант оказался ненамного старше меня, это был широкоплечий молодой человек, светловолосый, с дружелюбным взглядом зеленых глаз. Мы сразу поняли, что я говорю по-русски лучше, чем он по-немецки, и мы стали говорить по-русски. Тут он извлек из кармана небольшую зеленого стекла бутылочку с водкой, предложил мне, я отпил порядочный глоток, потом велел остальным подойти. Мы направились к нашей тачке, на которой лежал раненый сержант-красноармеец. Лейтенант сразу же бросился обнимать его, начались взаимные приветствия, рукопожатия. Лейтенант, подняв бутылку, провозгласил тост: «За здоровье Виталия!» Мы все с радостью присоединились. Виталий допил почти все, что было в бутылке, и, поняв, что обделил всю компанию, смутился, но все мы сделали вид, что не заметили. Потом мой товарищ положил ему на одеяло пару пачек печенья «Бальзен», которую специально прихватил с собой. Меня обрадовал этот жест. В считаные секунды напряженность спала, мы улыбались, похлопывали друг друга по спине и даже хохотали. Все разом заговорили, и мне было трудно успевать перевести.

Наш фельдфебель был цел и невредим, заверил меня, что с ним обращались нормально, и я услышал, как и Виталий заявил лейтенанту, что ему была предоставлена помощь, и вообще все было как полагается. Когда наш фельдфебель попросил меня сказать им, что, мол, взявшие его в плен русские пусть напишут расписку в том, что изъяли у него винтовку и пистолет. Но лейтенант, к величайшему нашему удивлению, достал откуда-то листок бумажки и нацарапал расписку, все как полагается — дата, подпись. Жаль, но водка в бутылке кончилась, и ее бросили в снег. Потом лейтенант, подняв ее, попросил тишины и произнес: «Товарищи! Война — это нехорошо!»

Мы стали прощаться. И тут я заметил, что раненый сержант грустно покачал головой.

— Да, — сказал он, — все это красивые слова, а на самом деле что? Что с моей женой и ребенком? А о том, что пришлось пережить? Разве это выразишь в словах? Сейчас вот немцы вернутся к себе, мы — к себе, и снова будем воевать, так?

Слова Виталия разом спустили нас на грешную землю. Разумеется, трудно было ему возразить, но никому из нас почему-то в тот момент не хотелось думать ни о чем подобном. Лейтенант, похлопав меня по плечу, сказал что-то вроде: «Ничего, ничего, мы все понимаем». На том мы и расстались с ними.

Внезапно со стороны хутора прогремел выстрел. Мы повернули головы и увидели стоящую на холмике фигурку, нетерпеливо махавшую рукой.

— Ладно, — сказал лейтенант. — Заболтались мы тут с вами, вон, нас уже зовут. Да и водка кончилась, и закуска. Виталия надо перенести в тепло. Так что мы уж пойдем.

Снова рукопожатия, слова благодарности. Склонившись над тачкой, где лежал Виталий, я испытующе посмотрел на него. На лице сержанта была грусть, но и облегчение. Протянув руку, он взял меня за локоть и легонько пожав, прошептал:

— Спасибо тебе, друг!

Мысленно я от души пожелал, чтобы он нашел свою Нину и сына Сергея. После этого мы как по команде повернулись и направились к себе, пройдя метров тридцать-сорок, мы вдруг услышали позади выстрел. Повернувшись, увидели, как лейтенант машет нам одеялами. Мы запамятовали взять их у русских.

— Оставьте, пожалуйста, их у себя! — прокричал я в ответ, сложив руки рупором.

Нам махнули в знак благодарности, мы — еще раз на прощание, и теперь уже разошлись окончательно.

Естественно, нашему гауптману не терпелось все узнать.

— Он ненавидит войну, — объявил я, — и тоскует по жене и маленькому сыну.