Книга Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911-1920 - Владимир Литтауэр

За завтраком офицеры обсудили поездку наших солдат в столицу и пришли к выводу, что они могут поставить себя в глупое положение, если поедут одни. Наши деревенские парни не были знакомы с жизнью большого города и, несмотря на наступившее всеобщее равенство, могли столкнуться в городе с такими ситуациями, которые оказались бы им не по плечу. Кто-то предложил отправить с ними одного из офицеров, но так, чтобы солдаты ничего не заподозрили. Выбор пал на меня. Я взял отпуск и «случайно» столкнулся с нашими делегатами на станции. Болтая о всяких пустяках, я небрежно поинтересовался, где они собираются остановиться в Санкт-Петербурге. Очевидно, их мучил этот вопрос, и они были готовы принять любое предложение. Почувствовав их настроение, я сказал:

– У моего отца большая квартира. Вы могли бы остановиться у нас.

Они с радостью согласились. Теперь я мог быть спокоен; они находились под моим присмотром.

На следующий день мы пошли в Мариинский дворец, резиденцию Временного правительства, чтобы договориться о встрече с председателем правительства. В огромном зале дворца мы увидели сотни делегатов, приехавших с фронта. Перед ними выступали лидеры различных политических партий. Мы решили посмотреть, что здесь происходит. В аккуратной форме и красных чакчирах мы выделялись на фоне неопрятной толпы; солдаты выглядели так, словно только что вылезли из траншей. Сумские унтер-офицеры, глядя на это безобразие, неодобрительно оглядывались вокруг, и вскоре мы стали ловить на себе косые взгляды. Мои солдаты постепенно начали проявлять недовольство. Мы выслушали пару выступлений, в которых многое показалось непонятным, что, естественно, добавило раздражения. Тут на трибуне появился Троцкий. Он был прекрасным оратором, но и его выступление не внесло ясности. Раздражение нарастало. Унтер-офицер моего эскадрона Шейнога сидел справа от меня у прохода. Внезапно он встал и, прервав Троцкого, громко выкрикнул:

– Долой еврея!

Поднялся невообразимый шум.

– Расстрелять их!

– Повесить!

Толпа пришла в неистовство. Троцкого уже не было на трибуне. Теперь на трибуну один за одним поднимались солдаты, предлагавшие различные способы расправиться с нами. В тот момент я был абсолютно уверен, что пришел мой смертный час. Тут, непонятно откуда, вдруг прозвучало слово «извинение».

– Попроси прощения, – шепнул я Шейноге.

– Не буду, – решительно отказался он. – Теперь у нас свобода слова.

Теперь уже вся толпа требовала извинения.

– Он должен извиниться!

– Мы заставим его извиниться!

Я опять принялся упрашивать Шейногу, но он категорически отказывался извиняться. Тогда я сказал:

– Я пока еще ваш командир эскадрона, и я приказываю извиниться.

Шейнога встал, вышел в проход и нехотя сказал:

– Ладно, извиняюсь.

Инцидент был улажен. Выступления продолжились.

Во время революции солдат из подразделения связи Красихин стал одной из важных фигур в полковом солдатском совете. Однажды, проходя по деревне, я увидел Красихина, который направлялся ко мне. Мне тут же вспомнилась старая история, и я подумал, что мне грозят серьезные неприятности. Эта история произошла год назад, когда мы находились в Арглане. Красихин обратился ко мне с необычной просьбой: ему хотелось на пару дней съездить в город, находившийся в тылу. Я дал согласие, но не присутствовал при его отъезде. Зато я наблюдал за его возвращением. Одетый как провинциальный лавочник, пьяный Красихин сидел в санях, запряженных тройкой лошадей; сани и лошади принадлежали нашему подразделению связи. Роль возницы исполнял один из гусар. За одну только гражданскую одежду его можно было отдать под трибунал, не говоря уже об использовании в личных целях, без разрешения принадлежавших армии саней и лошадей. Мне, конечно, не хотелось ломать ему жизнь. Я схватил Красихина за шкирку, вытащил из санок и избил. На следующий день мы встретились как ни в чем не бывало и больше никогда не вспоминали об этом случае. Но сейчас, увидев идущего навстречу Красихина, я решил, что прошлое возвращается. Подойдя ко мне, Красихин, к моему несказанному удовольствию, сказал:

– Теперь, когда я могу говорить с вами на равных, мне бы хотелось поблагодарить за то, что вы избили меня, а не отдали под трибунал. Я понял, каким был дураком, и даже тогда отнесся к порке как к отеческому внушению.

Официально в русской армии были отменены телесные наказания, но неофициально многие офицеры и унтер-офицеры занимались рукоприкладством. В моем полку время от времени унтер-офицеры и даже ефрейторы, включая Красихина, били солдат (которые не могли ответить тем же). Этим грешили и некоторые офицеры. В нескольких случаях мне пришлось использовать кулаки, когда нарушение было слишком серьезным. Но я уверен, что все нарушители с благодарностью помнили о том, что я никогда не выставлял их перед законом.

За лето обострилась борьба между различными политическими партиями. Уже стало понятно, что интеллигенция оказалась в проигрыше; мало кто мог по достоинству оценить теоретические основы республиканского режима. Цинично-разрушительная большевистская пропаганда, адресуясь к низшим инстинктам, получала поднятые вверх руки. Их лозунги «Конец войне!», «Смерть офицерам!», «Жгите усадьбы!», «Грабьте богатых!» и вообще убивайте всех, «кто пил нашу кровь», легко проникали в сердца неграмотного населения. Вот когда мы на деле ощутили нехватку сильного среднего класса.

Когда мы находились в резерве, мой эскадрон отправили в Нарву на подавление бунта. Посылать сто пятьдесят человек на усмирение Нарвского гарнизона численностью несколько тысяч солдат было полнейшим абсурдом, но естественным явлением в условиях царившего в стране хаоса. Железнодорожный вокзал в Нарве удерживали порядка двухсот солдат из разных воинских подразделений под командованием коменданта города. Комендант, в чине полковника, совершенно потерявший голову от происходящего, радостно бросился ко мне.

– Слава богу, вы прибыли! – возбужденно воскликнул он. – Пожалуйста, принимайте командование над моими частями.

Мне было всего лишь двадцать пять лет, но у меня уже был большой практический опыт, и, быстро оценив ситуацию, я отклонил предложение полковника. Оставив коменданта с его солдатами на вокзале, я отдал приказ «По коням!», и мы двинулись в город; запевалы возглавляли колонну. На первый взгляд в городе шла обычная жизнь; многие жители и солдаты приветствовали нас. На вопрос, почему мы приехали в Нарву, я неизменно отвечал, что сам не знаю, зачем нас послали сюда. С учетом нынешнего беспорядка это никого не удивляло. В районе трех часов дня я остановил эскадрон у здания телеграфа и отправил телеграмму в полк, что патрулирую город. Я не упомянул, что делаю это с песнями. Пришло время кормить лошадей, но я опасался приказать солдатам спешиться, поскольку это неизбежно привело бы к разговорам с местным населением. Мы выехали из города и остановились в деревне, находившейся примерно в пяти километрах от города. Позже я съездил в город и опять отправил телеграмму, что продолжаю патрулирование. В целях безопасности мы заночевали в деревне. На следующий день нас отозвали.