Книга Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

Роман Клычкова пока не назван, но нет никакого сомнения, что речь идет о нем: в цитированном выше, мартовском письме Горького как о недостатках говорилось и о гекзаметре, и о Златовратском, которому Горький противопоставляет теперь «солененькие рассказы о деревне Пантелеймона Романова».

В другом июньском письме Бухарину Горький с определенной озабоченностью пишет о том, что наряду с литературой, создаваемой рабочими, «уже возникает работа писателей-крестьян», т. е. «мужикопоклонников и деревнелюбов»… А поскольку, по мысли Горького, город и деревня должны встать «лоб в лоб», писатель-рабочий должен знать это, а таким деятелям партии, как адресат письма или Троцкий, стоило бы рассказать рабочему-литератору о своего рода «крестьянской опасности». В качестве примера ее фигурирует в письме как раз «Сахарный немец».

Полагают, что печально известные «Злые заметки» Бухарина, написанные через полтора года, возникли не без прямого горьковского влияния. Причем дополнительным ковшом воды на мельницу этой односторонности явился и горьковский очерк о Есенине, написанный с несомненным сочувствием к трагической судьбе «великого русского поэта», но опять-таки прямолинейно сводивший его драму к проблеме «город — деревня»: «И жизнь и смерть его — крупнейшее художественное произведение, роман, созданный самой жизнью и крайне, как нельзя лучше характеризующий трагизм отношений города и деревни… Никогда еще деревня, столкнувшись с городом, не разбивала себе лоб так эффектно и так мучительно».

Трудно сказать, знал ли Сталин о содержании писем Горького Бухарину. Вполне мог знать: отношения двух политиков не обрели тогда еще последовательно конфликтного характера, как позднее, в 1928–1929 годы. И конечно же, получение письма от Горького было отнюдь не рядовым событием в жизни любого человека. И Бухарин с его непосредственностью вполне мог поделиться радостным событием с Кобой. Так или иначе, есть сведения о том, что именно Сталин попросил Бухарина написать статью о вреде «есенинщины», и тем самым он воспользовался возможностью опереться на горьковский авторитет, чтобы сделать дополнительный шаг к коренному «преобразованию» деревни. Разве не работали на сталинскую идею «преобразования» такие пассажи из «Злых заметок»: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого „национального характера“, — писал Бухарин, — мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм жизни, ту „широту“, которая есть, по сути дела, внутренняя расхлябанность и некультурность».

Не станем вовсе уж упрощать картину. К сожалению, в быту Есенин и в самом деле своим поведением давал поводы для упреков. По его собственному ироничному выражению, не так уж редко он появлялся в обществе «в черновом виде». Но разумеется, Бухарин делал из таких фактов слишком далеко идущие выводы. Сам того еще не подозревая, он становился популяризатором идеи «величайшей дисциплинированности», которая утвердится в обществе как следствие установления сталинского диктаторского единовластия.

Символом такой «дисциплины» вскоре сделают крестьянского подростка, донесшего властям на своего отца. Конечно же, ставший легендой сразу же после гибели Павлик Морозов не мог не привлечь внимания Горького. Он полагал, что подвиг Павлика Морозова имеет огромное воспитательное значение, заслуживает всяческой популяризации, а сам он — увековечения. Идею возвести памятник пионеру-герою Горький высказывал на I съезде писателей (монумент был установлен в Москве, на Красной Пресне, в 1948 году).

Но соприкоснуться с попытками прославить Павлика Морозова Горькому довелось еще до съезда.

Поручение от комсомольского начальства срочно (в десятидневный срок!) написать книжку о Морозове получил Павел Соломеин, начинающий журналист из уральской детской газеты «Всходы коммуны».

Уже после того, как книга была — не за десять дней, конечно, а в месячный срок — написана, сверхоперативно напечатана (по практике Госиздата в пору руководства Халатова мы знаем, как это делалось в экстренных случаях), а ее автор успел не раз выступить с чтением отдельных глав перед пионерами, у Соломеина возникла необходимость потревожить великого писателя, чтобы обратиться к нему за советом.

«После одного костра, где я читал, — сообщал журналист 25 августа 1933 года, — подошла ко мне девчонка лет 12 и говорит:

— Почему их расстреляли?

— Кого?

— Данилку, стариков Морозовых, Куликанова?

— А что, тебе жалко их?

— Нет, — злобно сказала она. — Я бы сначала изрезала их помаленьку, маленьким ножичком, сначала бы нос, уши, губы обрезала, а потом на костре помаленьку изжарила их…

Алексей Максимович! Это значит, книга вызывает ненависть к классовым врагам! Но хорошо ли, что так сурово? А такие случаи были… несколько раз».

И что же ответил великий гуманист? Книжку он сурово раскритиковал, сказав, что написана она неумело, поверхностно, непродуманно, оговорив, правда, что еще более, чем автор, в неудаче повинны те, кто заставил журналиста испортить столь ценный материал.

Однако книжка книжкой, но ведь речь-то завел автор о вещах куда более значительных. Ребенок, девочка, которой, наверное, спустя годы суждено было стать матерью, проявляет жестокость, которую не назовешь иначе, как патологической. Ведь если некто совершил ужасное преступление, в цивилизованном обществе его казнят, но не подвергают сначала садистским истязаниям.

Великий гуманист как-то не обращает внимания на эту сторону вопроса. Он пишет: «Если „кровный“ родственник является врагом народа, так он уже не родственник, а просто враг, и нет больше никаких причин щадить его». Воистину, если враг не сдается…

Появление таких суждений Горького объясняют тем, что «обласканный Сталиным Буревестник уже сложил крылья», по существу прямо потворствуя во всем Хозяину в ответ на его заботу (грандиозный юбилей 1932 года, о котором разговор впереди). Так сказать, «ты мне — я тебе». К таким выводам приходит Ю. Зерчанинов, автор использованного мною выше очерка о П. Морозове, озаглавленного «Кто приходил ночью в худом тулупе… К истории одного мифа» («Юность», 1989, № 5).

Тщательно изучив материалы о судьбе пионера, журналист не предавался размышлениям о позиции Горького. Тут для него все ясно.

Нимало не оправдывая заблуждений Горького, а тем более — явной слепоты в пропаганде недопустимых способов утверждения в жизни «нового», попытаемся все же разобраться в истоках горьковских взглядов.

Думается, есть в концепции Горького — художника и философа — некий внутренний слой, до которого чаще всего не добирается наша мысль, израсходовав свою энергию на опровержение очевидных и неприемлемых для нас крайностей. В глазах Горького гигантская Россия была страной мужицкой. Пролетариат и впрямь составлял ее малую часть, не говоря об интеллигенции. Крестьянство же в большинстве было неграмотным, хозяйство его технически слабо вооруженным, а уж в глубинке — тем более. Ни для одной страны не имела такого значения проблема бездорожья, когда в распутицу страна превращалась в систему изолированных друг от друга островов, лишенных всякой связи: не доходила почта, а элементарно привычное для нас радио отсутствовало полностью…