Книга 127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон

Видеописьмо сестре превратилось в исповедь. С одной стороны, я не жалею о том, как жил, с другой — думаю, что, может быть, Соня сумеет из этого что-нибудь извлечь для себя — что-то, что поможет ей полюбить себя саму. Мы с ней похожи в нашей упертости, нашем чувстве постоянного соревнования с самим собой, в нашем перфекционизме. Я надеюсь, что она не попадет в ту же ловушку, в которую попал я, когда пытался построить жизнь, идентифицируя свое «Я есть» исключительно с тем, что «Я сделал». Да, я — альпинист, инженер, меломан, турист. Но я не только все вышеперечисленное, я еще и человек, который обогащает жизни других людей и чья жизнь обогащена другими людьми — теми, кому я это позволяю.

— Я оглядываюсь назад и понимаю, что многому научился. И одна из вещей, которую я понял здесь, — это то, что я не до конца насладился обществом тех людей, которые были рядом со мной. Не так, как мог бы. Вокруг меня всегда было много, очень много замечательных людей, а я зачастую был склонен их игнорировать и принижать их значимость, я гнался за сущностью переживаний. В общем, я тут многое понял.

Моя спонтанная исповедь обнажает вину, я чувствую свой эгоизм. Воспоминание о людях и событиях подняло мне настроение, я даже улыбаюсь, несмотря на все обстоятельства. Как часто я оставлял своих друзей ради одиночных путешествий и, даже когда был с ними рядом, предпочитал уединение. Все это выдает во мне ужасного эгоиста. Воспоминания, которые будят во мне чувство благодарности за прожитую жизнь, связаны с семьей и с друзьями. Я начинаю понимать, насколько бесценно было их общество, и мне грустно оттого, что я проводил с ними вместе не так уж много времени.

Я записываю еще несколько отрывков, рассказывая об очередных попытках освободиться:

— Что у меня происходит: я еще раз построил полиспаст с соотношением шесть к одному, но слишком большое трение в шкивах. Мне даже не удалось нагрузить основную веревку — слишком много острых изгибов. Я еще немного поковырял валун, но это безнадежно.

От усталости и отсутствия сна я плохо соображаю и забываю упомянуть о попытке отрезать себе руку.

Теперь я сворачиваю на тему неочевидных перспектив моего поиска и спасения:

— Я обдумывал все факторы, которые могли бы повлиять на мое спасение, и похоже, что случайности не сойдутся так, чтобы помощь поспела вовремя. Я думаю о Леоне, моей соседке, она беспокоится обо мне не меньше, чем члены моей семьи. Когда я не вернусь сегодня вечером, она точно будет знать, что я запаздываю, но я ей только сказал, что еду в Юту. Даже если она немедленно подаст заявку в полицию, пройдут еще сутки, прежде чем они объявят поиск. Очень мала вероятность, что какой-нибудь смотритель подойдет к началу тропы в Хорсшу, где припаркован мой пикап, до начала выходных и массовых прогулок к Большой галерее.

Качая головой, я пристально гляжу на узкую длинную полоску неба, на тридцатисантиметровой ширины дно каньона, на веревки, на что угодно, чтобы не видеть отражения своего лица в экране видоискателя.

— Брэд и Лия ждали, что я позвоню им в субботу, но, когда этого не произошло, вряд ли они сильно забеспокоились. Да, предполагалось, что мы встретимся на вечеринке в Гоблин-Вэлли, но вряд ли они заволнуются настолько, чтобы что-либо предпринимать. В любом случае они не знали, куда я собирался, да что там — я и сам не знал, куда еду. Все дело в том, что я пересек границу штата, еще не зная, куда направляюсь и где буду в пятницу, и не был уверен в том, что я буду делать в субботу. О господи.

Я знаю, что нарушил одно из основных своих правил — уехал, не оставив никому детального плана путешествия, и теперь расплачиваюсь за свое легкомыслие. Сколько раз мне сходило с рук то, что я вносил поправки в маршрут и никому ничего не говорил об этом? Так происходило постоянно. А больше так не будет.

— И еще, я должен был больше рассказать Меган и Кристи — девушкам из «Аутворд баунд». Я должен был пойти с ними. Просто бросить все и выйти через Западный рукав.

Я снова и снова качаю головой, жалея сам себя, и несколько раз продолжительно моргаю. Я получил только то, что заслужил.

— Боже мой, я действительно попал. Я думаю, что иссохну здесь через несколько дней. Если бы у меня была возможность покончить со всем этим, я, вероятно, сделал бы это — завтра вечером или что-то около того. Мне плохо здесь. Здесь холодно. Я не могу защититься от ветра. Ветер все время дует. Не такой уж сильный, но он приносит холод. Он дует из-за спины, оттуда. — И я киваю в сторону левого плеча. — Я делаю что могу, но как же мне хреново. Это действительно очень тяжело. Хуже некуда. Я уже знаю, что случится, но конец наступит только через три или четыре дня…

Мой голос слабеет, превращается в хриплый шепот. Я надеюсь, что не протяну еще четыре дня. Я не могу представить себе, на что буду похож, если все еще буду жив в пятницу.

Под гнетом неминуемой кончины я решаю перейти к логическому продолжению ситуации и определить судьбу моих вещей. Получается мрачновато, но мне кажется уместным дать совет семье о том, что делать с моим имуществом. Записываю краткую версию завещания:

— Что касается логистики, хочу сказать, что у меня есть страховка «Американ экспресс», которая должна покрыть расходы на вывоз меня отсюда, когда это все случится. Баланс банковского счета должен покрыть задолженности по кредитной карте. Мама, папа, вы должны будете продать мой дом. Насчет вещей… Не знаю, захочет ли Соня пользоваться моими компьютером и видеокамерой… Там есть фотографии на карте памяти у меня в кармане и в самой камере. Пусть Чип из Нью-Мексико заберет мои диски. Все мое барахло для походов, Соня, если вдруг тебе что-то подойдет и что-то понадобится, — все это ты можешь взять себе и использовать как захочешь.

Чуть не плача, я заканчиваю говорить. Останавливаю запись, складываю экранчик, убираю камеру в рюкзак. Левой рукой хватаюсь за голову и удрученно качаю ею, всхлипываю, вытираю ладонью нос и рот. Пальцы скользят по ресницам, по растительности под носом, по переносице.

Полчаса спустя, около 15:35, я снова испытываю желание помочиться. Интересно, как такое возможно — за сегодняшний день я уже второй раз хочу писать, и это притом, что мой организм обезвожен. Что происходит?

Сбереги мочу, Арон. Мочись в свой кэмелбэк. Тебе все это может понадобиться.

Повинуясь внутреннему голосу, я переношу содержимое мочевого пузыря в пустой резервуар от кэмелбэка. Я сохраняю оранжево-коричневую жидкость на тот неаппетитный, но неизбежный случай, когда это будет единственная жидкость в моем распоряжении. Запоздало понимаю, что должен был сохранить и ту, первую партию. Она была намного прозрачнее этой и пахла не так противно. Я спрашиваю сам себя, должен ли ее пить, но откладываю решение на потом.

Я вытаскиваю фотоаппарат — в первый раз за все это время — и снимаю все подряд: крупный план моей руки, исчезающей в скале; мой полиспаст во всех подробностях; два автопортрета — на одном я смотрю в каньон, второй снят сверху, от левого плеча, чтобы был виден мой валун. Рассматривая результат, я листаю и те фото, что были сделаны в первые два дня каникул. Тут и гора Соприс, и окрестности Моаба, и Кристи с Меган в верхней части каньона Блю-Джон. Ангелы.