Книга Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1 - Борис Носик

Кламар

Русский «мозговой центр» Кламара «Ссыльная королева» Кламара • Тайна Бердяева • Сестра и брат Карсавины

На фоне большинства изуродованных многолюдством и промышленной застройкой предместий Парижа юго-западный городочек Кламар (Clamart) выглядит вполне зеленым и тихим. Сказывается близость Медонского леса на восточной окраине, а в северной части города сохранились и остатки здешней старины. Городская мэрия, к примеру, разместилась в старинном замке, где уцелела даже голубятня XV века. Церковь Сен-Филипп-Сен-Жак была построена в 1741 году на месте старинной часовни Святой Европы, упоминания о которой можно найти уже в документах XII века. Перестроенная в XV веке одна из церковных башен сохраняет фундамент XIII века. Сохранились также северный портал церкви и неф, построенные в стиле «пламенеющей» готики.

Кламар некогда славился искусством своих огородников, поставлявших овощи в столицу. Как Ростов-Ярославский, он был городом зеленого горошка, и эту славу удерживал до Первой мировой войны. Ныне лишь ежегодный июньский праздник в былой огородной столице напоминает об ушедшей его гороховой славе.

Позднее в Кламаре, преимуществом которого считалась его близость к Парижу, жили иные из французских литературных знаменитостей. Так, в доме № 46 по улице, носящей имя активного певца стахановского движения Поля Вайяна Кутюрье, жил писатель Альфонс Доде, родной отец ультраправого литератора Леона Доде.

Впрочем, в большую литературу Кламару довелось войти лишь с прибытием русских беженцев из большевистской России. Вообще, учитывая незначительность числа русских эмигрантов во Франции (в сравнении с числом итальянских или польских, а позднее – алжирских или тунисских беженцев), надо признать, что в Кламаре (как и в Медоне или Ванве) присутствие русских было все же весьма ощутимо. Во-первых, заметным было появление в этом старинном католическом городке православной церкви. Ее построил в парке своего обширного кламарского имения граф Хребтович-Бутенев, и митрополит Евлогий назначил в нее священником только что прибывшего из Константинополя отца Александра Калашникова. Посвященная святому Константину и святой Елене церковь размещалась в доме № 4 по улице Анри, в графском имении, которое из-за обилия обитавших в нем беглых родственников графского зятя Григория Трубецкого окрестили в Кламаре «гнездом Трубецких».

Кламар конца двадцатых годов можно было бы назвать и «гнездом левого евразийства». Историки этого эмигрантского движения (идеи которого часто всплывают на поверхность и ныне) иногда пишут о «кламарской группе» и о «кламарском расколе». Первые книги с изложением идей об особом, не западном и не восточном пути России (о русском «третьем континенте»), о чуждости России европейскому укладу, а позднее также о постепенной либерализации большевизма и возвращении к православным ценностям написали известные ученые – Н.С. Трубецкой, Г.В. Флоровский, П.Н. Савицкий, П.П. Сувчинский. Позднее обнаружились различия и даже противоречия между пражской и парижской группами евразийцев. Парижская группа, как заявлял муж поэтессы Марины Цветаевой Сергей Эфрон, была более левой и радикальной и, по мнению того же Эфрона, могла сгодиться для пропаганды советских взглядов (Савицкий даже называл взгляды кламарских евразийцев «коммуноидальными»). Сам Эфрон пришел к принятию этих взглядов еще раньше, а в 1926 году примкнул (а может, и был прикомандирован) к евразийцам. В 1928 году в Кламаре, где жил левый евразиец музыковед П. Сувчинский, уже обосновалась редакция еженедельного журнала «Евразия». Направление журнала разрабатывали Трубецкой, Савицкий, молодой профессор князь Д. Святополк-Мирский и Сувчинский, но последний взял все в свои руки, и это привело к расколу движения. Спор возник уже из-за первого номера журнала, прежде всего из-за публикации «Приветствия Марины Цветаевой Маяковскому». Маяковский в то время часто навещал Париж при благосклонной помощи своих друзей и друзей Лили Брик из ГПУ. В своем «Приветствии» Цветаева решила подтвердить свое согласие с очередным пропагандистским выступлением Маяковского, заявив, «что сила – там», то есть у большевиков, в СССР. О какой силе идет речь, Цветаева не объясняет. О силе армии, ГПУ, партии, концлагерей или о силе «правды» (как утверждал Маяковский) и «силе духа»? Позднее к такому же выводу о «силе» (и к полной капитуляции перед сталинским режимом) пришли все вожди эмиграции, но в 1928 году заявление это содержало вызов. Маяковский был певцом воинствующего атеизма и террора, и это как-то мало вязалось тогда даже с идеократическими идеями евразийства. В евразийской партии произошел раскол («кламарский раскол»). Что до Цветаевой, то ей это «Приветствие» доставило немало неприятностей. Ее перестали печатать в лучшей эмигрантской газете. Сергей же Эфрон, как считают, стал платным агентом ГПУ – НКВД только в 1932 году. Впрочем, бесплатным агентом идеалист Эфрон мог быть и раньше. Даже самые благожелательные цветаеведы пишут об этом человеке, что «жажда действия опережала в нем осознание мотивов действия» (то есть если он и обладал умом, то «задним»). Так или иначе, «вербовщик» и «наводчик» (как назвала его собственная дочь) Эфрон успел завербовать в разведку и свою дочь, и довольно много будущих убийц и шпионов, ну а в Кламаре семья Цветаевой жила в довольно плотном просоветском окружении.

Собственно, случайное (а скорее не случайное) скопление левых евразийцев – как чистых идеологов, так и энтузиастов нелегальных связей с ГПУ и вполне отчаянных «практиков» (вроде Родзевича, Арапова, Эфрона) следует отнести к началу 20-х годов, когда маленький, невидный Кламар становится «мозговым центром» эмиграции и в значительной степени опорным пунктом московских разведслужб. В этом становлении «кламарской группы» самую видную роль сыграл даже не знаменитый писатель-философ Бердяев, а гораздо менее знаменитый (и гораздо меньше писавший) музыковед П.П. Сувчинский. А в «раскручивании» и вдохновлении левого евразийского уклона, представляется мне, большую роль сыграла успешная лубянская операция «Трест», непосредственно связанная с Кламаром, обсуждавшая с тамошними евразийцами вопросы «идеологии» (борьбы с империализмом и чуждыми течениями эмиграции, помощь большевизму) и тактики: иные из евразийцев ездили на совещания в Москву с докладами, но документов, как иазвестно, пока напечатано мало, а благожелательные мемуаристы редко дерзали задевать долгожителя Сувчинского. Кое-что все же дошло до наших дней. В 30-й тетради послевоенного парижского журнала «Возрождение» (1953 год, публикация Н. Цурикова) помещено было относившееся к 20-м годам письмо некоего молодого пражского евразийца. Автор его пишет из Парижа о роли Сувчинского и его помощников по затеянному ими просоветскому журналу:

«Характер сотрудников в тройке обуславливает выдающееся положение Сувчинского. Фактически он, конечно, лидер… Он является крестным отцом евразийской идеологии. Он ведет внешнюю работу, сношения… Он является главным нервом всей системы. На нем лежит тяжесть конспиративной работы».

В том же письме можно найти любопытный портрет Сувчинского (который позднее использовала в своей книге «Люди и ложи» Н. Берберова):

«Сувчинский произвел на меня впечатление избалованного кота-сутенера. В головке он больше всего гнет в сторону ГПУ, как он говорит, в сторону реальной обстановки… Он типичный эстет-лодырь, самовлюбленный до конца. Евразийство для него средство, которое дает ему возможность хорошо жить, ездить отдыхать на берег океана, проводить время в праздном безделии… По своему складу он эстет с головы до ног. Сомневаюсь, чтобы он стал бы распинаться за евразийство. Прежде всего он думает о себе и с этим критерием подходит к вопросам «идеологии». Евразийство, кроме материальных возможностей, щекочет его самолюбие… Все-таки он столп и апостол этого течения, о котором все говорят, и о котором он говорит с видом скучающего сноба. То обстоятельство, что он стоит во главе определенной отрасли дела, создает определенную возможность для появления около него всесильного секретаря. Учитывая характер лиц пражской группы, можно сказать, что вероятным его «секретарем» будет Родзевич, человек волевой и беспринципный (напомню, что это знаменитый герой двух цветаевских поэм, а может, и отец ее сына. – Б.Н.). Более талантливый Ефрон не сможет дополнить Сувчинского, так как сам бесхарактерен и, кроме того, с известными устоями элементарной морали».