Книга Плешь Ильича и другие рассказы адвоката - Аркадий Ваксберг

— Вы могли, — говорю, — отказаться от моих услуг. Но не отказались. И теперь мне придется до конца исполнить свой долг.

Слушаю себя, сгорая от стыда: надо же, потянуло на звонкую демагогию! На патетику, над которой сам же смеюсь. Да притом не в торжественной обстановке, не на трибуне, а при общении с человеком, который, как бы ни пыжился, несомненно страдает. Которому просто не с кем еще отвести душу. При котором я что-то вроде духовника.

— Да, да, — вбиваю в него эту мысль. — Буду вас защищать, воюя с вами самим.

— То есть… Как?..

Похоже, к такому повороту он психологически не подготовлен. Бормочет растерянно:

— Кто дал вам право со мной воевать?

— Закон! Закон! — торжествую я, не в силах избавиться от митингового тона.

И кладу перед Саранцевым сложенный вдвое листок. Пришлось, действительно, попотеть, чтобы стать его обладателем.

Еще во время процесса я твердо решил: не отступлюсь, пока не дознаюсь, чем занимается Кузиной муж и почему в ту ночь его не было дома. Общаться с потерпевшей я не мог, тогдашними правилами, унижавшими адвоката и сковывавшими его по рукам и ногам, это решительно запрещалось. Да и не было бы запрета — вступать со мною в контакт она бы не захотела. Хоть в чем-нибудь помогать — тем более. Был путь и прямее: позвонить домой самому Кузину и вызвать его на разговор. Позвонить, конечно, я мог, но чувствовал: разговаривать со мной он не станет. И будет по-своему прав. Надо искать обходные пути… Какая удача: обходным оказался как раз самый прямой.

В жэке (по-тогдашнему: домоуправление), куда я решил заглянуть, чтобы справиться о месте работы жильца по фамилии Кузин, меня просто отшили, словно я пришел выведать страшную тайну. Нашлась, однако, простодушная женщина — техник-смотритель. Порывшись в лохмотьях амбарной книги, она отыскала какую-то запись. Года два назад Кузина проводила лето где-то на юге, когда в доме полным ходом шел ремонт: старые трубы совсем прохудились. Кузин оставил техничке служебный свой телефон, чтобы в случае крайней нужды его можно было бы вызвать.

— Вряд ли вам пригодится, — сказала мне простодушная женщина. — Адреса нет, только почтовый ящик, справок по телефону они не дают.

Я позвонил без особой надежды, но ниточка потянулась. Не называя себя, спросил, по какому адресу можно сделать служебный запрос. Видимо, «ящик» был не самой строгой секретности, поскольку адрес мне дали немедленно, а судья, уже вынесший приговор, безропотно согласился сделать запрос от суда. Притом — на фирменном бланке. Я не скрыл, что приговор я обжалую, и был почему-то уверен: в душе судья на моей стороне. Ведь загадки так и остались загадками, он понимал это ничуть не хуже, чем я…

Запрос отправили с нарочным, он же привез и ответ. Копию выдали мне.

— Читайте, Саранцев, читайте, — похоже, я ликовал и не мог от него это скрыть. — Читайте, не пожалеете: очень уж интересное чтение.

В листке, который лежал перед ним, всего несколько строк: «На ваш запрос сообщаем, что Кузин Владимир Юрьевич в ночь с 7 на 8 июня находился на ночном дежурстве с 22 до 6 часов утра».

Саранцев долго вчитывается в эти строки. Думает. Кусает губы. Не так, чтобы очень… Без особого стресса. Мое ликование ему непонятно. Поднимает голову:

— Ну и что?

— Этот документ вам не кажется важным?

— Нет, не кажется. — Он просто очарователен в своей верности избранной маске. — Что тут важного? Объясните.

Душа не лежит у меня разыгрывать дальше этот спектакль. Тем более не на публике, а с глазу на глаз.

— Хорошо, а вот это? Важно или не важно?

«Это» — просто блокнот. Не блокнот, а блокнотик. Записная книжка с оборванным корешком, мятая, грязная, местами засаленная, с загнувшимися углами. Мне отдали ее в диспетчерской автопарка, когда разговор, почти ничего мне не давший, уже подошел к концу.

Я поднялся, прощаясь, и уже на пороге, скорей по привычке, чем ради дела (ведь в тюрьму мало кто вхож, здесь «оказия» редкость, грешно не узнать, есть ли нужда), спросил:

— Послезавтра увижу Саранцева. Может, что передать?

Обычно в таких случаях отвечают: «Привет передайте», «Пусть пишет, не забывает». Мне протянули блокнотик. Объяснили: он валялся в столе. Блокнотик Саранцева с адресами и телефонами.

— Передайте. Возможно, ему там пригодятся…

Кто-то шутливо возразил:

— Телефоны навряд ли…

— Зато адреса…

— Передам, — неуверенно пообещал я, потому что передавать любые записи я, конечно, не вправе. Но теперь, после того, как приговор состоялся, администрация КПЗ вряд ли отказала бы в пустяковейшей просьбе. — Разве следствие его не изъяло?

— Никто сюда не приходил, — пожал плечами старший диспетчер. — Да и зачем? Какой интерес для дела?

Мог ли он знать, какой интерес?!

Саранцев протягивает руку. Потом опускает ее.

— Не надо, — говорит он устало, — я понял.

Он понял: в его потрепанном блокнотике записан телефон будущей жертвы. Незнакомой женщины, к которой по чистой случайности и неизвестно зачем он забрался через окно. Записан давно: это неопровержимо установила бы экспертиза.

Он был молод и одинок, любил музыку, которую тогда называли эстрадной, любил шум и веселье. Зимой пропадал на катке, весной и летом на тацплощадках — жалких островках развлекаловки по-советски. Дискотек тогда не было, их заменяли огороженные деревянные настилы, где в тесноте и сутолоке, в пыли, поднимаемой сотнями усердно работавших ног, проводила вечера молодежь. Это называлось «культурным досугом», хотя и дозволенным, но всегда подвергавшимся дежурным нападкам райкомовских горлопанов и газетных писак за идейную ущербность, которая отвлекает молодых строителей коммунизма от общественно полезных дел и неизменно присущих им созидательных порывов.

Тут, в безыдейном безделье, был его мир, его стихия, тут он знакомился, сходился, ссорился, мирился. С беззаботной легкостью заводил подруг и с такой же их покидал, отнюдь не страдая муками совести. Он не был грубым или циничным, но и слишком щепетильным он не был тоже, жил в свое удовольствие, чураясь семейных уз и пуще всего боясь «по-серьезному втрескаться», чтобы не оказаться в ловушке.

Однажды он, как всегда, пришел на танцы к восьми, сел в уголке и стал наблюдать. Площадка быстро заполнилась. Все были свои, завсегдатаи — знакомые, примелькавшиеся лица. И вдруг он увидел чужую. Заложив руку за спину, она стояла у барьера в неестественно напряженной позе и скользила глазами по танцующим парам. Никто ее не приглашал — скорее всего, потому, что слишком уж выпирала ее чужеродность, ее принадлежность совсем к другому кругу, к тем, кто на танцплощадки не ходит, обретая «культурный досуг» не тут и не так. С чего бы вдруг прибилась сюда эта залетная птичка? Об этом Саранцев не думал — просто смотрел, как стоит она, не шелохнувшись, — на что-то, как видно, надеется. Чего-то ждет…