Книга За горами – горы. История врача, который лечит весь мир - Трейси Киддер

Чуть позже, когда самолет закладывал вираж над заливом Порт-о-Пренса, он быстро глянул в иллюминатор и отвернулся. На пару минут за стеклом, как будто прямо рядом с ним, раскинулось Центральное плато: пейзаж в коричневых тонах, лишь самую малость расцвеченный зелеными точками, изъеденные эрозией горные отроги словно ребра изголодавшихся животных, бурые реки мутят лазурные морские волны, смывая в них остатки пахотной почвы Гаити.

– Мне на эту землю даже смотреть больно. – Как потом оказалось, Фармер “повествовал о Гаити” в последний раз перед довольно долгим перерывом. – Она не может прокормить восемь миллионов, но они здесь. Они здесь, похищенные из Западной Африки.

Он погрузился в сочинение благодарственных писем жертвователям ПВИЗ. Написав пять штук, он поставил очередную галочку и повеселел. Но затем подали ланч. Собираясь приступить к еде, я оглянулся и увидел, что откидной столик Фармера пуст.

– Эй, а ваша еда где?

– Может, они знают о малышке, – ответил Пол. – Знают, что я не смог ее спасти.

Ночью в Детском павильоне умерла маленькая девочка. Он считал, что смертельного исхода можно было избежать. Я об этом слышал впервые. Фармер не спал всю ночь, всеми возможными способами пытаясь спасти ребенка.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– В Гаити столько смерти, – ответил он. – Иногда я до чертиков устаю от этого. Умирающие дети…

Его ланч уже принесли. Фармер немного поел, потом объявил:

– Пройдемся по пациентам. – И стал перечислять всех, койку за койкой, в туберкулезном отделении, в общем отделении, в Детском павильоне. – И еще там недоношенная кроха, я очень за нее беспокоился, она же размером с орешек. Но выглядела она неплохо. для головастика. – Наконец-то он опять улыбался.

Когда мы приземлились в Майами, Фармер оглядел салон. По его подсчетам, около 20 процентов наших попутчиков никогда прежде не летали. Он даже мог показать, кто именно: чрезмерно худые, с мозолистыми руками и обветренными лицами, мужчины, державшиеся неловко, словно впервые надевшие выходные костюмы, женщины в платьях с бесчисленными оборками.

– Сейчас начнется кошмар.

– Что?!

– Эскалаторы.

Мы подошли к первому эскалатору, едущему вниз. Некоторое время назад Фармер обращался в администрацию аэропорта, просил как-нибудь решить проблему, но его, видимо, не послушали. Каждый четвертый или пятый гаитянин замирал у начала эскалатора и всматривался в движущиеся вниз ступеньки. Постояв немного, словно собираясь с духом, чтобы прыгнуть в воду с обрыва, бросался бежать вниз, стараясь точно подогнать свою скорость к скорости движения лестницы.

– Не бегите! Держитесь за поручень! – крикнул Фармер по-креольски пожилой женщине, которая чуть не споткнулась.

Женщина обрела равновесие. А вновь помрачневший Фармер повернулся ко мне:

– Чем больше у них оборок, тем чаще они спотыкаются.

Офелия считала, что Пол – сложно устроенная личность, сотканная из противоречий. Стремление к лихорадочной деятельности, граничащее, как ей казалось, с отчаянием, сочеталось в нем с непробиваемой уверенностью в себе, которая, в свою очередь, странным образом уживалась с острой потребностью в одобрении. Он вечно спрашивал: “Ну как у меня получается?” – и обижался, если Офелия его не хвалила. Она понимала это так: он взваливает на себя непосильную ношу и, естественно, нуждается в моральной поддержке. И в то же время он казался “до ужаса простым”. По ее мнению, он никогда не испытывал настоящей депрессии – свобода столь завидная, что иногда это Офелию даже раздражало. “Я никогда не знал чувства безысходности и вряд ли когда-нибудь его познаю”, – однажды написал мне Фармер. Словно бы, обретаясь среди страждущих в самых безнадежных уголках планеты, он обзавелся иммунитетом к саморазрушительным разновидностям душевных терзаний. Однажды, еще в Гаити, он сказал мне: “Возможно, я куда более веселый и жизнерадостный человек, чем вы. Никто не верит в мою жизнерадостность из-за того, что я говорю и пишу, но я ведь говорю и пишу так только потому, что это все правда”. Конечно, он часто грустил, но развеселить его было совсем нетрудно.

К пересадкам в аэропорту Майами он давно привык. Многие из тех, кто часто путешествует по долгу службы, терпеть не могут этот “перевалочный пункт”. Но только не Фармер. В зависимости от длительности промежутка между рейсами программа пребывания здесь называлась у него “День в Майами” либо “День в Майами плюс”. Оба варианта включали стрижку у любимого парикмахера-кубинца – Фармер болтал с ним по-испански – и покупку последнего номера People, “журнала изучения народа”. Потом он поднимался в Адмиральский клуб[7], который обычно называл Амиралес. Там он принимал горячий душ, затем выискивал удобный уголок в салоне (“обустраивал пещеру”, или “окапывался в Амиралес”) и отвечал на письма, сидя в мягком кресле и потягивая красное вино. Сегодня нам предстоял “День в Майами плюс”, что означало: помимо всех этих изысканных удовольствий мы еще и переночуем в отеле при аэропорте.

Тем вечером Фармер потратил целый час на поиски выхода к нашему завтрашнему чартерному рейсу в Гавану. Его бостонский секретарь был новичком в ПВИЗ, и похоже, он вступил туда, чтобы восстанавливать справедливость в обществе, а не чтобы работать турагентом. Подобные проблемы часто возникали в ПВИЗ, как и в любой организации, вынужденной в основном полагаться на волонтеров и не способной хорошо платить штатным сотрудникам. Кроме того, в плане управления персоналом Офелия с Джимом имели одну (как минимум) собственную, уникальную мороку. Фармер завел правило: никого не увольнять, кроме как за воровство либо за две оплеухи пациенту. Раньше правило гласило: одна оплеуха – и до свидания. Но как-то раз сотрудница в Канжи ударила пациента, и Фармер, вместо того чтобы уволить виновницу, изменил правило. “Две оплеухи”, – настоял он.

Новый молодой секретарь заслуживал некоторого сочувствия. В тот период бесконечной веренице людей что-то требовалось от Фармера, а он старался никому не отказывать. Фармер любил пожаловаться на отсутствие свободного времени, но, как только в его графике появлялась лакуна, тут же заполнял ее какой-нибудь встречей или выступлением. Выстраивать его текущие дела в безупречном порядке не удавалось никому и никогда. Его прежний секретарь, женщина за тридцать, подошла к идеалу ближе всех. Но Фармер повысил ее в должности.

Ночью в отеле он встал в туалет, не включив свет, чтобы не разбудить меня, и в темноте сильно ударился большим пальцем ноги о чемодан. Когда в четыре утра мы встали, палец переливался багрово-синим. Фармер диагностировал трещину, но по терминалу ковылял без единой жалобы – на плече сумка с ноутбуком, в одной руке ИО бумажника (пластиковый пакет), в другой чемодан. Одежды в чемодане лежал самый минимум, всего три рубашки на две недели, зато он был битком набит слайдами для лекций и подарками для кубинской принимающей стороны. “Думаете, мне нравится носить одну и ту же рубашку пять дней подряд?” – как-то спросил он меня. По-моему, иногда ему это и впрямь нравилось. А иногда он как будто намекал, что, если бы мир не находился в столь ужасном состоянии, а власть имущие добросовестно выполняли свою работу, ему не приходилось бы терпеть такие неудобства. Но вообще-то нытье ему не было свойственно. Он говорил, что сделать выбор между, например, лишней рубашкой и лекарствами очень легко. “Главное, – поведал он, – почаще мыться и менять нижнее белье”. Со временем я узнал, что у него в запасе полно подобных хитростей. “Правило путешественника номер тысяча семьдесят четыре: если не успеваешь поесть, а в самолете не кормят, пакетик арахиса и коктейль “Кровавая Мэри” подарят тебе шестьсот калорий”. В то утро я нес подарки, не поместившиеся в его багаж. Фармер горячо меня благодарил. Кажется, он чувствовал себя обязанным покупать подарки, пока их не наберется больше, чем можно спокойно нести. Только тогда он понимал: все, хватит.