Книга Русские и государство. Национальная идея до и после "крымской весны" - Михаил Ремизов

Сторонники миграции указывают на то, что в целом процент совершаемых мигрантами преступлений не очень высок и находится в пределах 2–3 %. Однако вряд ли правомерно обобщать статистику по регионам, где мигрантов почти нет (республикам Северного Кавказа, например, или «депрессивных» областей российской глубинки), и крупным городам, где они проживают в большом количестве. Кроме того, часто допускается следующая статистическая подмена: в открытых данных на сайтах Следственного комитета и МВД даны проценты от числа раскрытых преступлений, а не от числа зарегистрированных.

Бытовая преступность мигрантов – лишь надводная часть айсберга. Менее заметной, но еще более угрожающей реальностью является этническая организованная преступность. Ключевым видом деятельности этнических преступных группировок, связанным с внешней миграцией, являются транзит и продажа наркотиков. Борьба с этническими наркогруппировками особенно затруднена для российских компетентных органов в силу того обстоятельства, что головные организации ОПГ, их мозговые и финансовые центры, находятся за пределами РФ и часто также за пределами стран, с которыми у РФ существует приемлемый уровень правового взаимодействия. Опасной тенденцией стало превращение России из страны-транзитера наркотиков в крупнейший рынок сбыта наркотических веществ (по оценкам Европола, сопоставимый с общеевропейским), который, в силу прозрачности центральноазиатских границ, практически не отделен от зоны массового производства наркотиков в Афганистане и зоне так называемого «Золотого треугольника». Число граждан стран Центральной Азии, вовлеченных в наркопроизводство, постоянно растет в силу массовой безработицы в этих странах и криминальной активности обедневших слоев местного населения. Глобальный наркотрафик афганских опиатов и гашиша по «Северному маршруту» тесно связан с каналами финансирования исламистского экстремизма на территории РФ и за ее пределами.

Недооцененной пока проблемой является эпидемиологическая угроза, связанная с миграционным притоком из Средней Азии. Учитывая фактическое отсутствие системы санитарного надзора в среднеазиатских странах-донорах миграции и его явную недостаточность – применительно к мигрантам – в самой России, не говоря уже об «антигигиенических» условиях жизни гастарбайтеров, эта проблема встает в полный рост. Так, в конце 2013 года в подмосковном Подольске была выявлена вспышка брюшного тифа, очагом которой стало общежитие для гастарбайтеров. Массовой эпидемии удалось избежать, но сам факт появления в Подмосковье «болезни нищеты», которая считалась давно побежденной в развитых странах, можно считать тревожным симптомом. По некоторым данным, серьезное ухудшение санитарно-эпидемиологической обстановки отмечается на границах среднеазиатских государств с Афганистаном, где выявлены случаи заболевания проказой и чумой. К сожалению, это лишь одно из проявлений стремительной общей архаизации региона, которая неизбежно затрагивает и нас в рамках нынешней миграционной модели.

Перед лицом совокупных социальных издержек последней уместен вопрос: а так ли дешев труд иммигрантов? Очевидно, он дешев для работодателей (главным образом, за счет экономии на налогах, социальных стандартах, а не на зарплате), но дорог для общества. То есть речь идет о классической постсоветской формуле соотношения частного и общественного интересов – приватизация прибылей при обобществлении издержек.

Сбой культурной интеграции: добро пожаловать в гетто

Помимо нагрузки на социальную инфраструктуру, криминальных или эпидемиологических угроз, существует комплекс менее явных, но не менее значимых социальных последствий массовой иммиграции, которые связаны с проблемой культурной интеграции общества.

Государство современного типа подразумевает высокий уровень культурной однородности общества. Навыки решения проблем и согласования интересов в рамках законных процедур требуют не только обучения, но и позитивного опыта совместного освоения социальных институтов во многих поколениях, высокой совместимости на уровне базовой картины мира, общих стереотипов восприятия и действия. Без этого затруднено существование публичного пространства, необходимого для демократической системы. Безусловно, не все демократические государства соответствуют этому критерию. Но в каждом случае высокий уровень культурно-языковой дифференциации общества является проблемой для функционирования публичных институтов, которая компенсируется с помощью тех или иных механизмов. Например, в Индии исключительная этническая мозаичность компенсируется за счет той языковой и институциональной унификации, которая была обеспечена британскими колонизаторами, кастовых связей на уровне правящего слоя, по сути, династического принципа правления, который был взят на вооружение Индийским национальным конгрессом, и, наконец, особой ролью индуизма, которая подчеркивается уже новой правящей партией (Бхаратия Джаната Парти).

Не менее важна культурная однородность общества и в экономическом отношении – по крайней мере для современного экономико-технологического уклада. Как отмечал социолог Эрнст Геллнер, в эпоху промышленного капитализма (и постиндустриальный поворот лишь усиливает эту особенность) «человеческий труд стал по своему характеру семантическим. Его неотъемлемой частью является безличная, свободная от контекста массовая коммуникация. Это возможно лишь в том случае, если все люди, включенные в этот массовый процесс, следуют одним и тем же правилам формирования и декодирования сообщений. <…> Из этого следует, что общество в целом, если оно вообще станет функционировать, должно быть пронизано единой стандартизованной высокой культурой»[118].

Экономист Герман Хоппе в работе «The Case for Free Trade and Restricted Immigration» (1998) делает акцент на другой взаимосвязи – между культурной/институциональной связностью общества и качеством его деловой среды. «Капитал» доверия и солидарности, коренящийся в общей культуре населения, является не менее важным компонентом здорового рынка и инвестиционного климата, нежели хозяйственная инфраструктура или разумные налоги. И этот капитал неизбежно иссякает в результате массовой иммиграции в том случае, если имеется значительная культурная дистанция между принимающим обществом и регионами исхода мигрантов.

Больше того, по мере реализации сценария замещающей этнической миграции преимущественными носителями «социального капитала» становятся сами этнические сообщества, использующие высокую плотность групповых связей для повышения своего веса и влияния. В ответ носители доминирующей культуры либо «этнизируются», т. е. пытаются реэволюционировать из состояния современного массового общества к состоянию общества родоплеменного, либо атомизируются, демонстрируя апатию и скептицизм по отношению к надиндивидуальным ценностям и целям. В обоих случаях происходят фрагментация и распад общества. Этнические конфликты, которые часто воспринимаются как основной раздражитель в сфере национальной и миграционной политики, – лишь симптом этого длительного процесса, а не сама болезнь.

Критическим параметром с точки зрения ответа на этот вызов является способность общества к ассимиляции приезжих. Ассимиляции часто противопоставляют интеграцию как позитивное явление – негативному. Однако некоторые исследователи справедливо отмечают, что «условием успешной интеграции является известная мера ассимиляции». Это не значит, что «иммигрант должен отречься от своего происхождения», но он должен отказаться от «стойкого дифференцирования», т. е. постоянного поддержания этнической границы в отношениях с окружающим обществом[119]. Тот «ассимиляционный минимум», который необходим для успешной интеграции, предполагает как субъективную лояльность принимающему обществу, так и освоение целого ряда сложных навыков и практик (язык, неформальные нормы взаимодействия, адаптация на рынке труда, этнически не замкнутая сеть взаимоотношений и т. д.). Он требует усилий со стороны индивида. Но еще больших усилий он требует от общества, подразумевая наличие ряда принципиальных, системных условий, в числе которых: