Книга Ганнибал. Бог войны - Бен Кейн

– Еще бы!

«Нет, не должен был, подлый говнюк, – подумал Квинт. – Я победил тебя задолго до того, как твой конь упал».

– Боги творят, что хотят, – заявил Гай.

– И не нам гадать об их целях, – согласился Коракс.

Пера грязно выругался. Похоже, он собирался наброситься с новыми обвинениями, но, взглянув на Коракса, замолк.

Гай пролаял солдатам команду разойтись. Те в замешательстве повиновались.

– Пора опрокинуть несколько чаш вина, – сказал Гай. – Пойдем, Пера. Я угощаю.

Квинт чувствовал, как недавний противник буравит его своими горящими ненавистью глазами, но осторожно отводил взгляд.

– Но зачем ты одолжил этой навозной крысе своего гнедого? – услышал он, когда два центуриона направились прочь. – Следовало дать ему другую лошадь.

Как только Пера удалился на достаточное расстояние, Квинт спросил Коракса:

– Ты видел, командир, что случилось у факела?

– Видел, – ответил тот.

– Пера жульничал! Он повернул намного раньше точки разворота. Если б его конь не споткнулся, он бы выиграл – нечестно!

– Знаю.

– Почему же ты ничего не сказал?

Спрашивая, Квинт уже знал горькую правду и получил от Коракса сильный толчок в грудь.

– Следи за языком! Все началось благодаря твоей глупости. Что на тебя нашло – соревноваться с центурионом? Неужели хочешь, чтобы такие, как Пера, узнали о твоем происхождении?

Квинт иногда подозревал, что Коракс догадывается, но теперь, услышав это, был потрясен.

– Ты знал, командир?

В ответ центурион презрительно фыркнул.

– После того как ты столько времени прослужил под моим началом, это стало видно, как нос у тебя на лице. И речь выдает тебя, и манеры, как ни стараешься ты быть похожим на остальных. Ты хорошо говоришь по-гречески и имеешь представление о тактике. Ездишь верхом. Кем еще ты мог быть, как не всадником? – Коракс насмешливо посмотрел на Квинта. – Закрой рот, солдат, муха залетит.

– Ты никому не говорил?

– Должно быть, у тебя были причины пойти в гастаты, Креспо. Если ты никого не убил, – Коракс поднял руку, останавливая протесты Квинта, – то никого не касается, почему ты так решил, и незачем препятствовать этому. Кроме того, ты хороший солдат, один из лучших в манипуле. Ты мне нужен.

– Я не знаю, что сказать, центурион.

– Тогда ничего и не говори, Креспо. – Коракс усмехнулся. – Это ведь даже не твое настоящее имя?

– Да. Мое имя…

Коракс приложил палец к его губам.

– Мне лучше не знать. Если кто-то начнет выяснять, я смогу сказать, что ничего про тебя не знаю.

– Этого не случится, – печально проговорил Квинт. – Мой отец погиб при Каннах.

– Печально слышать. Но не думай, что тебя никогда не разоблачат. Сегодня ты вовсю пытался доказать Пере свое благородное происхождение.

Квинт ощутил, как у него покраснели щеки.

– Мне очень жаль, центурион.

– Что сделано, то сделано. Радуйся, что избежал побоев или еще чего похуже. И берегись теперь Перы. Он тебе не простит, хотя ты и выиграл честно. Ты знал, что он родственник Марцелла?

– Нет, – ошарашенно ответил Квинт.

– Говорят, дальний, но это не значит, что он не попытается нашептать про тебя полководцу.

Квинт был уверен, что Коракс намекает ему, что сам он, как его командир, тоже может привлечь нежелательное внимание начальства.

– Если ты все знал, командир, почему не велел заранее уклониться от гонки? Я бы не смог ослушаться твоего приказа.

В глубоко посаженных глазах Коракса вспыхнул огонек.

– Ты не единственный, Креспо, кто любит отвечать на вызов.

– Так точно, – пробормотал Квинт, еще раз ощутив гордость, что Коракс его командир. – Я могу идти?

– Можешь. Утром зайди ко мне в палатку.

Квинт вопросительно посмотрел на него. К его удивлению, Коракс подмигнул.

– У тебя были большие препятствия на пути к победе, но я подумал, что будет только честно, если я поддержу одного из своих солдат. Не уверен в точной сумме, но я выиграл больше четырехсот денариев. Можешь получить десять.

– Спасибо, центурион!

Квинт вытянулся по стойке «смирно». Воспоминание о пылающей ярости Перы также было утешением. Ну и что с того, что он троюродный или четвероюродный брат или племянник Марцелла? Он просто центурион другой части и не имеет власти над ним и другими солдатами Коракса.

– Ну, иди давай. Вали к своим друзьям. Наверняка они захотят потратить часть того, что выиграли благодаря тебе.

Квинт отсалютовал и направился к воротам.

Глава XI

– Госпожа… – Голос Элиры эхом разнесся по спальне.

Аврелия едва услышала его. Все ее внимание было сосредоточено на свернувшемся комочке на ложе перед нею, – на Публии. Она склонилась над ним и погладила волосики у ребенка на лбу, говоря себе, что краснота его кожи вызвана чрезмерной жарой. Прохладный ветерок, обычно продувавший дворец по вечерам, сегодня еще не пришел. Если б они остались в Риме, если б она не решила ехать на юг!.. Хватит. Нужно оставаться сильной ради Публия.

– Потерпи, мой дорогой. Скоро станет легче.

– Госпожа. – На этот раз Элира потрясла ее за плечо.

Аврелия оторвала глаза от сына.

– Пришел врач?

– Нет, госпожа. Он же сказал, что до завтра больше не придет, помнишь?

– Но лекарство, которое он дал, не действует.

– Это лучшее, что у него было. Малярию очень трудно вылечить, госпожа, особенно у детей, – как можно нежнее проговорила Элира.

В тысячный раз глаза Аврелии обежали хорошо обставленную комнату в поисках выхода. Не считая прилегающего помещения и нужника, ею ограничивался мир наложницы. Ее тюрьма. Кроме случаев, когда женщину вызывал к себе Гиппократ. К счастью, в настоящее время его похоть сосредоточилась на Элире, тупо подумала пленница. С заболевшим Публием она не могла так развлекать хозяина, как раньше…

Малыш закашлялся – и вернул маму к реальности.

– Принеси мне мокрую тряпку.

– Конечно, госпожа.

Элира поспешила прочь. Когда она вернулась, Публий описался. Большое пятно расплылось по простыне вокруг нижней части его тела. Не говоря ни слова, они сменили простыни и вытерли ребенка. Было невозможно не заметить, как малярия измучила его. Остались лишь кожа да кости, а желтизна его кожи уступала по оттенку желтушным белкам глаз. Каким-то образом Аврелия смогла не думать об этом, не обращать внимания на встревоженные взгляды Элиры. Отказываясь признавать, как тяжело болен Публий, было легче представлять его выздоровление.