Книга Одиночество Новы - Джессика Соренсен

Наступает долгое молчание – мои слова и резкий тон пугают нас обоих.

– Ничего… никому я не дорог, – безразлично заявляет он. – Я никогда не пристегиваюсь.

– Мне дорог, – настаиваю я, и в груди у меня что-то сжимается, когда я понимаю, что это правда. Мучительная, непостижимая, неожиданная правда. Он мне дорог. Прерывисто дыша, я добавляю: – Поэтому, если не хочешь пристегиваться ради себя, пристегнись, пожалуйста, хотя бы ради меня, ладно?

Куинтон молчит, я жду, что он откажется. Собираюсь уже возвращаться на пустырь, и бог с ним, с завтраком, но тут он вздыхает и пристегивает ремень.

– Ну вот, довольна? – бормочет он, откидываясь на сиденье.

– Да. – Я выезжаю на шоссе, и на душе у меня становится полегче, словно я только что сделала хорошее дело.

Куинтон

Мы уже сидим в ресторане, а она все еще злится из-за ремня. Кажется, дело тут не в том, что я не пристегнулся, а в том, что вообще не дорожу своей жизнью. Я уступаю, так как понимаю: это наверняка связано с ее парнем. Но если я ей уступаю, значит признаю, что у меня к ней есть какие-то чувства, и тогда я всю дорогу стараюсь представить себе лицо Лекси. Но это становится труднее с каждым движением Новы; когда она поворачивает ключи или поправляет зеркало, сразу видно: она настоящая, а Лекси – просто воспоминание.

Всю дорогу она со мной не разговаривает, только кивает, когда я говорю, куда ехать. До ресторана мы едем несколько минут – дорога каменистая, с выбоинами, рассчитана на машины с полным приводом.

Наконец мы останавливаемся у маленького бревенчатого домика среди деревьев. В окнах горят неоновые вывески, крыша украшена мигающими лампочками, и над дверью еще несколько штук висит. Вдоль дорожки, ведущей к крыльцу, – цветы, кусты, деревья, солнце светит сквозь ветки, нависающие над нами, отчего все вокруг делается светлым и веселым.

Нова выключает двигатель, вытаскивает ключи и открывает дверь, собираясь выходить.

– Нова, погоди, – говорю я, отстегивая ремень, и мысленно ору на себя: заткнись, пусть себе злится.

Она останавливается, сидит ко мне спиной, свесив ноги из машины, и поправляет сползшую бретельку красной майки.

– Что?

«Оставь ее в покое».

– Я… Извини меня.

Она оглядывается на меня через плечо, и на это голое плечо падают пряди волос.

– За что?

– За то, что вел себя по-свински, – поясняю я и отпускаю ремень.

– Ничего. – Она выходит из машины и сует ключи в карман коротких джинсовых шортиков.

Я тоже вылезаю и подхожу к ней. Она не произносит ни слова, пока мы не заходим в ресторан, где, похоже, собралась вся концертная тусовка. Кое-как находим маленькую кабинку в дальнем конце, между задней дверью и кухней. Тут шумно, но мне кажется, мучительно тихо, потому что Нова со мной не разговаривает. Подходит официантка, принимает заказ, и Нова начинает вертеть в руках солонку. Я роюсь в мозгах, придумывая, что бы такое сказать, но ничего подходящего не находится, да и, честно говоря, может, и пусть она сердится на меня.

– Мне показалось, ты потому не хотел пристегиваться, что тебе… – Она просыпает соль и ладонью сметает ее со стола на пол. – Потому что тебе было грустно.

– Не в этом дело, – вру я, снимая кольцо с салфетки.

– Но так это выглядело. – Нова все смотрит на стол, и, кажется, у нее на глаза наворачиваются слезы. – А у меня был… один человек… близкий человек… друг… и он тоже не стал… ничего делать, потому что ему было грустно. – Она закусывает дрожащую губу, сильно, до крови.

– Нова, я… – Хоть убей, не знаю, что ей сказать.

– Это был мой парень, – шепчет она, и слезы катятся по ее щекам. – Ему было грустно, и он не стал ничего делать. – Голос у нее дрожит, она шмыгает носом и вытирает слезы. Но они катятся снова, капают ей на руки, и стол делается мокрым от ее горя.

Не со мной бы ей говорить о таких делах. Я и так все время об этом думаю. О том, чтобы оборвать все, потому что мне грустно. Но она плачет, а мне больно на это смотреть, и тогда я встаю из-за стола и пересаживаюсь к ней. Она начинает рыдать, как только наши плечи соприкасаются, а потом утыкается лицом мне в грудь, которая тут же делается мокрой от слез. Я накрываю ее руку ладонью и обнимаю ее. Это все, что я могу сделать. Ведь я-то знаю, что смерть – это больно, смерть ломает, смерть разрушает, и нет на свете волшебного лекарства, которое могло бы это излечить.

Я даю ей выплакаться, обнимая ее за плечи. Наконец Нова перестает всхлипывать, но продолжает сидеть, уткнувшись лицом мне в грудь. Официантка приносит нашу еду, смотрит на нас как-то странно, но я не обращаю внимания – сижу и жду. Наконец, когда еда уже остывает, Нова отстраняется.

Щеки у нее в красных пятнах, глаза опухшие.

– Извини. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Я провожу ей пальцем по щеке, вытираю слезы, но щека у нее еще побаливает, и она вздрагивает. Тогда я наклоняюсь и легонько целую ее в обе щеки, закрыв глаза и на секунду позволив себе насладиться моментом. Потом поднимаю голову и смотрю ей в глаза:

– Ну как, успокоилась?

Нова кивает и открывает рот, но тут вдруг у нее в животе урчит на весь ресторан, я улыбаюсь, а она смеется:

– Похоже, мне все-таки надо поесть. – Она начинает разворачивать столовые приборы, уголки ее губ опускаются вниз. – Куинтон…

– Что?

– Спасибо, – тихо говорит она.

Удивительно, как одно слово может так много выразить. Я киваю, глядя в свою тарелку, и мы набрасываемся на яйца, оладьи и тосты. К машине мы идем уже с полными животами, довольные друг другом. Забравшись в машину, я пристегиваюсь сам, не дожидаясь ее просьбы, хотя и не хочется. Я делаю это для нее. Нова ничего не говорит, но улыбается, и на одну секунду я улыбаюсь тоже.

Нова

Мне стыдно, что я расплакалась перед ним, но, с другой стороны, я ничего не могла поделать. Не могла больше терпеть и, честно говоря, страшно устала. От себя. От сознания того, кто я. Ведь я все время чувствую себя потерянной.

Вечером мы сидим у костра возле палатки, над нами расстилается ночное небо в брызгах звезд. Дилан огородил площадку камнями, чтобы можно было готовить еду на костре, хотя сам ничего есть не стал. Потом мы все сидим вокруг огня, пьем пиво, смеемся и снова пьем. Играет одна из моих любимых групп, я сижу на коленях у Куинтона и подпеваю.

– Слушайте, у меня идея, – объявляет Делайла, снимая с шампура пережаренный кусок маршмеллоу. – Давайте играть в «Правда или расплата».

Дилан кидает на нее злобный взгляд, вороша костер. Дрова трещат и тлеют.

– Я, кажется, ясно сказал – ненавижу эти идиотские игры.

Делайла закатывает глаза, откусывает от маршмеллоу и вытирает липкие пальцы о шорты.