Книга Коварство - Елена Арсеньева

Делагарди с затаенным любопытством наблюдал, как поступит его друг. Впрочем, шведский полководец не сомневался в благородстве Скопина, был убежден, что тот не сможет предать своего сюзерена, как бы плох он ни был, – и ничуть не удивился, узнав, что князь Михайла даже разговаривать не стал с выборными и удалил их от себя.

Скопин-Шуйский запретил болтать о той депутации в войске, не позволил даже сообщать о ней государю, чтобы не восстановить его против рязанцев, однако Делагарди не сомневался, что в Кремле так или иначе обо всем прознали. Он верил, что русский царь сумеет оценить самоотверженность полководца и вознаградить его за благородство.

Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своего величия и скромности.

А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения и лишений. Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил, величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем, гордостью и красой русского воинства.

Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе в дома и старались выказать свои расположение и признательность.

Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска, несколько месяцев находившегося под властью поляков. Правда, Можайск, можно сказать, сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдал город без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.

Глядя в те дни на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто и заподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.

Разумеется, он узнал о станице из Рязани, знал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными, однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Ну, князь Василий Иванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычка клясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе: он, в отличие от Делагарди, многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, в разных положениях, понимал, на что способен князь Михайла, когда речь идет о его выгодах, знал, что от него чего угодно можно ожидать: как самозабвенного служения, так и откровенного предательства. И если сейчас Скопин-Шуйский не подыскивается под своего государя, сие вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на себе Мономахову шапку…

Василий Иванович давно уже ревновал к славе своего родственника, да еще его подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблести и удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, что князь Михайла самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью (как бы забывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ей жизненно необходимы). Собственно, и не нужны были подзуживания царю Василию – Скопин-Шуйский и без них стал для него костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки всеобщего расположения показывали, что народ с каждым днем все более хочет видеть царем именно Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского. А восшествие его на престол могло быть только вслед за низвержением с оного государя Василия Ивановича.

Шуйский призвал к себе племянника и изъявил ему свои опасения. Князь Михайла принялся уверять, что ему и в голову не могло прийти ничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. Василий Иванович только головой качал, вспоминая, сколько раз он сам на полном голубом глазу уверял Бориса Годунова и царя Димитрия в своей безусловной преданности. И где они теперь, Годунов и Димитрий?

А упорно ходившие меж боярами слухи: Скопин-де Шуйский втайне доброжелательствует польскому королю, и если войско Сигизмунда поспешит к столице, оно найдет в князе Михайле верного союзника…

Царю никак не давало покоя имя Скопина-Шуйского: Михаил. Когда Василий Иванович только повенчался на царство, он встретился со знаменитой пророчицей Оленой, которая изрекла: «На смену тебе придет царь Михаил». Так вот же он, грядущий Михаил!

Говорят, против судьбы не попрешь. Но у Василия Ивановича возникло неодолимое желание обмануть свою судьбу.

Делагарди, человек непростой и прозорливый, чуял недоброе и пытался уговорить Скопина-Шуйского уйти из Москвы. Однако не успел.

23 апреля Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского позвали крестить ко князю Ивану Воротынскому. Кумой была Катерина Григорьевна, жена Димитрия Шуйского, и она поднесла князю Михайле чарку вина. Посреди пира Скопину-Шуйскому сделалось дурно, открылось кровотечение из носа, которое никак не могли унять.

Князя Михайлу отвезли домой. Немедля извещенный о болезни друга Делагарди отправил к нему своего медика, не доверяя царскому архиятеру, которого прислал Шуйский. Но ничто не помогло. К носовому прибавилось и внутреннее кровотечение. Через несколько дней изнемогший от потери крови князь Михаил скончался.

Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчиво просил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зла содеял такое, а во имя родимой страны…

Перед кем клялся? В чем каялся?

Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник не открыл последней тайны умирающего. Только все видели, каким угрюмым, почерневшим вышел он с исповеди. А впрочем, немудрено почернеть, видя смерть народного героя и великого полководца!

Когда тело Михаила Васильевича лежало приготовленное к погребению, в дом прибыл Делагарди. Пытались не дозволить ему приблизиться ко гробу, поскольку он-де не православный, однако Яков-Понтус заявил, что имеет на то право, как друг покойного и боевой его товарищ, не раз глядевший плечо к плечу с ним в глаза смерти.

Подойдя ко гробу, Делагарди не смог сдержать слез, пока стоял, преклонив пред мертвым колено. Потом поднялся, говоря:

– Московские люди! Не только на вашей Руси, но и в королевских землях государя моего не видать мне больше такого человека!

Толпа народа провожала гроб Скопина-Шуйского. Его несли сослуживцы князя и пели ему надгробные песни. Их окружала толпа женщин. Это были дочери и вдовы убитых в бою служилых – и начальных, и рядовых воинов. Жену и мать усопшего то вели под руки, то несли, ибо они лишались чувств от слез и горя.

Царь Василий Иванович слезами разливался и вопил, чуть не волосы на себе последние рвал, но никто не верил искренности его горя. И даже в том, что гроб Скопина-Шуйского поставили в Архангельском соборе меж гробами великих князей Московского государства, многие увидели не знак почтения, а злую усмешку судьбы.

Делагарди верил в виновность Катерины Шуйской, но, по его мнению, истинной погубительницей князя Михаила была другая женщина… Яков-Понтус готов был душу дьяволу прозакладывать, только бы сойтись когда-нибудь с ней на узенькой дорожке. Небось не поглядел бы, что пред ним дама!

Впрочем, нетрудно угадать, что сказала бы ему Марина. Например: каждому воздастся по делам его. И если кто предал, тот и сам предан будет.

И она оказалась бы права.