Книга Город на Стиксе - Наталья Земскова

— Утверждать-то можно. А доказательства? Где доказательства?

Мелентий как-то странно, прямо по-булгаковски засмеялся:

— А не нужны никакие доказательства! Так есть — и точка. Все.

Мы сделали еще несколько шагов и оказались перед небольшим каменным идолом, чей лик был обращен к речушке.

— Что это, Мелентий Петрович?

— Да, говорят, Синеглазов так пометил матрицу. Поставил тут «границу Синеглазова». До войны его точно здесь не было.

Идол мирно взирал на бегущую воду. Я потрогала его шершавую спину:

— Гранит?

— Гранит. Смотри, как он втянулся в землю.

Действительно, идол, выполненный в эстетике пермского звериного стиля, был будто вкопан в землю.

— Никогда о нем не слышала.

Походив по пологому берегу, Мелентий вернулся на деревянный мостик, присел, изловчился и достал из воды роскошную белую лилию на длинном прочном стебле. Протянул ее мне:

— В первый раз здесь цветут, поглядите…

Лилия издавала веселый терпкий аромат, никак не вязавшийся с мрачными пророчествами Скарабеева, и я, улыбаясь, спросила:

— Мелентий Петрович, вы сказали: Стикс мстит. Но кому и за что, объясните.

— А чего объяснять? Все понятно. Все ж снесли — почитай, полгорода! Дом купца Шадрина по Екатерининской снесли? Снесли. Типографию Каменских на Покровской, самую крупную, доложу вам, порушили? Порушили. Вполне сохранившееся полукаменное здание, целый век простояло спокойно. Дом Николаева на углу Далматовской и Монастырской снесли? Снесли. Нарядный дом, между прочим, с фронтоном и куполом. Ну, кому помешал? Бульдозер плачет и по дому купца Судоплатова. А ведь сто лет назад это был просто миниатюрный дворец! Фасад с трехарочной центральной частью, стеклянная веранда, эркер… Знаете, кто такой Судоплатов? То-то оно, что не знаете. А он, между прочим, построил первую кондитерскую фабрику. Дом Блажевичей, номера Заушицыных. Модерн, классицизм — не хотите? Сорок пять процентов так называемых ценовых средовых объектов, вошедших в перечень «Проекта охранных зон Города», уничтожено — причем за последние годы. А сейчас подобрались и к кладбищу.

Мелентий Петрович кивнул в сторону нескольких деревянных домишек, подпиравших мемориальную зону, и я разглядела крохотную улочку, которая сливалась с ландшафтом, теряясь в сухой предосенней зелени. Там и сям торчали трубы пепелищ с обугленными заборами и некогда просторными дворами.

— Вон, улица Потерянная, полюбуйтесь. Я, кстати, здесь живу. Нет, не живу — воюю. Война не на жизнь, а на смерть! Земля нужна, земля здесь золотая — многоэтажки, видишь ли, на кладбище им вздумалось построить!

В рассказе Скарабеева мелькнул знакомый сюжет, и я вспомнила, как полгода назад все городские газеты наперебой кричали об этой Потерянной улице, где некто, действуя через подставных лиц, пытался «расселить» упрямый частный сектор, который был скупщику — как кость в горле. Люди ни за что не хотели покидать дома. И тогда начались пожары. Дело было громкое, но, едва начавшись, как-то свернулось, скукожилось и потихоньку стало забываться.

— Когда началось это самое расселение, — продолжал Мелентий Петрович, — я ходил по соседям, убеждал их оформить землю в собственность. Тогда как раз вышел закон об упрощении приватизации, ну, «дачная амнистия», и если бы участки были в собственности, у всех без исключения, то хрен бы с нами чего сделали! Приватизировал сосед мой, Витя Бажин, ну и я. Безматерных меня не послушали — их расселили. Самаркин согласился, Долгих тоже… Так мы остались здесь с Витей вдвоем.

— Мелентий Петрович, — не поверила я. — Вы не хотите продать эту землю? Она же золотая, в центре города!.. Вы купите элитные хоромы, нет, лучше загородный дом. Правда-правда, не хотите?

— Я сорок лет живу на этом месте. Как поженились с Клавдией Ивановной, так здесь купили сруб, потом его достраивали. Она не дожила до этого разора, слава богу. Хоть триста метров — не хочу квартиру. Вот здесь мой загородный дом, причем благоустроенный и с банькой. Вода чистейшая — из скважины, сто метров. Я по грибы хожу на кладбище, до осени в Стикс окунаюсь. На кой мне загородный дом у черта на рогах?

— Так они вас сожгут, проглотят — не подавятся.

— Не сожгут, земля-то моя. Грозились, что обрежут провода. И, видимо, обрежут в самом деле. Но я уж подготовился, поставил бензогенератор. Пусть чуть дороже — ничего, потерпим.

— А дальше?

— Дальше — поглядим. Весной от ВООПИКа подали в Думу предложение, чтоб, значит, нашу улицу признать охранной зоной. И я хорош, старый дурак! Эх, раньше надо было! Нельзя высотки строить в городе мертвых. Не пустит Стикс — они опять его в трубу. Что будет, и подумать страшно.

— Но вы же как-то здесь живете?

— Мы — свои. Да и у нас в ее зоне, матрицы этой, только огороды…

* * *

Еле заметной тропинкой мы проникли к некрополю и вошли в него по одной из боковых аллей — мой сталкер, как мне показалось, здоровался с каждой могилой.

— Знакомец мой, Иван Иванович Доллар, заезжий коммерсант, — кивнул он на хорошо сохранившееся каменное надгробие в парковой зоне. — Нет, не личный знакомый, конечно. Иван Иванович умер в тыща восемьсот восемьдесят шестом и совсем молодым человеком. Женился по страстной любви, да где-то подхватил чахотку. Тяжко здесь было приезжим. Знакомцы, — пояснил он, — это те, у кого памятники в таком хорошем состоянии, что можно прочитать и годы жизни, и фамилию. Брожу частенько — вот и подружились. Историк Грады-шев про это кладбище издал такой путеводитель, ну, прям роман! Да вы знакомы ли с профессором?

— Владимир Фёдорович, как же.

— Он, Градышев, вместе с учениками-добровольца-ми здесь половину крестов руками откопали да отчистили, восстановили сотни могил. А это, поглядите-ка, Сергей Люханов, тот самый шофер, который после расстрела вывозил из Ипатьевского дома мертвую уже царскую семью в июле восемнадцатого. По воспоминаниям сына, не давала покоя ему гибель Романовых. А после гражданской войны этот Люханов все ездил туда и сюда по стране, будто не мог найти себе места. А вот его жена до конца дней оставалась пламенной революционеркой, представьте, она ушла от Люханова, не простив ему этой «измены».

Скарабеев сделал знак следовать за ним и свернул в узкий проход между оградами.

— Вот здесь могила живописца Петра Прокопьевича Верещагина, смотрите, тоже сохранилась. Прошлый год его навещала племянница из Торонто. А это Вера Константиновна Кобяк и Константин Михайлович Ильинский. Семья была ученая и яркая. Муж этой самой Веры Константиновны прославился тем, что запатентовал «оксозон» — целебную электролитную воду «Кобяк», вроде бы обладавшую противовоспалительными свойствами. Когда великий князь Михаил Романов доживал здесь последние страшные дни, он захаживал в их дом на Обвинской. А до революции у этих, забытых нынче Кобяков, как говорят, гостил сам Гришка Распутин… Много чего хранит это кладбище — и легенд, и реальных историй. Одно такое приключилось можно сказать, при мне, всего-то тридцать лет назад. Готовились отметить двухсотпятидесятилетие Города: ну, как водится, в прессе статьи. И вдруг как чёрт из табакерки историк Долговой, зав. кафедрой из университета, заявляет: мол, Городу гораздо меньше лет. Что-де указ Екатерины той, Великой, о придании статуса выдан был Городу никак не с рождения (1723 й), а пятьдесят лет спустя. Спорил с пеной у рта. Напрягся так, что перед праздником и помер от удара. Тут, аккурат близ церкви, был цех — гробы изготовляли. Сделали гроб и профессору. Только закончили, он возьми и сгори. Насилу как-то выкрутились с этими похоронами. Да-с, тоже Стикс и матрица!..