Книга Мысль творит реальность - Маруся Светлова

– Никаких «не хочу»! Открывай рот. Надо кушать!..

И он, давясь, глотал ненавистную, ненужную ему кашу. А проглотив, делал еще глоток, другой – просто чтобы заглушить желание вывернуть кашу наружу. И головой качал несогласно, отстраняясь от очередной ложки.

Но каждый раз, когда он пытался ей противоречить, с чем-то не соглашался, отстаивая себя, свое желание, он видел недовольство, жесткость во взгляде. И взгляд этот словно останавливал его, что-то обрезал в нем, ограничивал его чистую детскую сущность.

– Хочу, не хочу… Не тебе решать, – говорила ему мама.

Или:

– Мало ли что ты хочешь? Хотеть не вредно!

И этим как приговор выносила его желанию.

Сколько раз он оставался в недоумении оттого, что его «хочу» или «не хочу» вызывали у мамы столь непонятную реакцию, будто что-то плохое было уже в том, что он хотел чего-то или не хотел.

Так было, когда он с замиранием сердца держал на ладони маленького лягушонка, заглядывая в его маленькие глазки-бусинки, в которых отражался сам, и тот, казалось, тоже с замиранием сердца смотрел на него с удивлением: вот это встреча!

Но мамин крик был резким, движение ее рук – жестким, а боль от удара по ладони – неожиданной и сильной. Лягушонок, сброшенный ударом маминой руки куда-то в траву, не шевелился – тоже испугался, наверное, как он сам. А может быть, ему тоже было больно, даже больнее, чем ему, лягушонок же такой маленький!

И пока мама тащила его к крыльцу, выговаривая на ходу, что он бестолочь, непослушный, что всякую дрянь в руки берет, что будет теперь с головы до ног в бородавках, он, несмотря на боль в ладошке, несмотря на полное свое непонимание, почему нельзя было с лягушонком этим маленьким познакомиться, – все головой вертел, чтобы высмотреть, где он, лягушонок, ускакал или так и лежит в траве, оглушенный ударом. Жаль ему было лягушонка, и маму он не понимал.

Понял он только одно: так делать нельзя. А почему нельзя?! Он, чистое Божье создание, еще соединенный с природой в одно целое, искренне любящий все, с чем встречался, принять этого не мог. Мог только маме подчиниться. А что ему оставалось делать?!

Он подчинялся – и одно ограничение следовало за другим. Одно правило сменялось следующим.

И от детскости его светлой, от легкости и свободы Божественной не оставалось ничего…

…Это был бесконечный процесс – появление новых легких, круглых, свободных людей с Божественными душами. Процесс, задуманный Им, Творцом, как бесконечное пополнение планеты любовью и светом.

Но ни легкости, ни света, ни любви на планете как не бывало.

Виделось Ему с высоты темное рамочное поле. Ячейки и клетки. Структуры и правила. Клетки и решетки – одна жесть.

Все было четко, разграничено, выверено, спланировано.

Все было мертво.

Ряды кубиков жили в ячейках своих квартир. Ездили в коробках своих машин. Работали в квадратах своих офисов. Жили в рамках своей зарплаты. Любили в границах правил и приличий.

Хотя разве можно было назвать любовью отношения, ограниченные правилами приличия, нормами общежития, правами собственности друг на друга?!

Разве любовь – свободное чувство, естественное желание, полет страсти – могла выжить в рамках, правилах, нормах и стандартах?

Смотрел Бог на планету фальшивых правил – и не было на ней ни свободы, ни радости, ни любви…

…Она не хотела его. Она не любила. Она осознала это давно, почти сразу после свадьбы. Просто поняла, что сделала глупость, что совсем не знала его, и сейчас, прожив с ним совсем недолго, убедилась, что не любит его, не уважает и такого, какой он есть, не полюбит и не зауважает. И все, чего ей по-настоящему хотелось, – это уйти от него. Это было так правильно, честно – она чувствовала это.

Но и мать, и тетка навалились на нее:

– Ты что, с ума сошла? Чего тебе еще надо? Мужик как мужик, не лучше и не хуже других! Хорошо, что такой есть. Стерпится – слюбится. Мало ли чего ты хочешь!..

И подруги, все как одна, твердили:

– Ты что, совсем сбрендила – от такого мужика отказываешься? Он у тебя не курит, и не пьет почти, и деньги домой несет, чего тебе еще надо? С жиру бесишься?

А она в ответ только головой крутила несогласно и готова сказать была, что ей много чего надо. Ей надо любить, и чтобы ее любили, и чтобы она это чувствовала. Чтобы любовь была явной, видимой, чтобы это главным было для них, а не то, что он деньги в дом приносит.

И она пыталась было об этом говорить, но, казалось, никто ее не слышит, не понимает. Любовь какая-то, чувства какие-то – напридумывала себе!

– Живи проще! – говорили ей. – Спустись на землю.

А ей совсем не хотелось на нее спускаться, она хотела высоты, хотела парить, радоваться, хотела, чтобы рядом был такой же человек – высокий, парящий. Но все чаще и чаще после разговоров с подругами, с родней чувствовала себя действительно приземленной, но – правильной, такой, как, наверное, и нужно было быть. Какими были все вокруг нее.

И еще совсем недавно уверенная в том, что правильно, честно уйти от мужа, быть одной, искать свою любовь, как-то незаметно для себя она стала эти правила менять.

И все чаще, глядя на мужа трезвым, холодным взглядом, думала:

«И правда, мужик как мужик. Чего мне еще надо…»

«Да ладно, стерпится – слюбится…»

…Одно поколение рассказывало другому поколению правила: что можно, что нельзя, какими быть, как жить, что делать, что не делать, что прилично, что неприлично. Все правила сводились к одному: быть как все и не быть собой.

Быть собой, таким, какой ты есть, означало быть другим, особенным, уникальным, а это было опасно для кубиков – одинаковых, похожих один на другой. Так и до свободы можно было докатиться – свободы быть собой, жить своей жизнью, делать то, что хочешь делать, и не делать того, чего не хочешь. Так можно было и до вседозволенности докатиться – этого уже было просто невозможно допустить!

И одно поколение пугало другое поколение страшной вседозволенностью, мол, ты представляешь, что будет, если разрешить каждому делать то, что он хочет? Это что же тогда произойдет?!

И запуганные страшной перспективой, забывали они, что изначально были наполнены Божьим светом, Божьей любовью, были Божьими душами. Разреши они себе быть собой и жить своей жизнью, делать то, что хочется, и не делать того, чего не хочется, руководствовались бы чистой своей Божественной душой – разве могла бы она плохое им посоветовать, к плохому их привести?!

Если бы только слушали они ее и поступали исходя из нее, жили бы истинно своей жизнью, идя в пути своем истинном!

Но так крепко одни кубики вбивали в голову другим кубикам, что они настоящие – плохие, что только дай им волю, они такого натворят, что начисто лишали их естественного желания проявлять себя настоящих. Храмы, построенные кубиками, чтобы держать под контролем других кубиков, еще глубже загоняли их в темные ячейки ограниченности и вины, мол, грешен ты изначально, раб Божий, и никогда тебе не быть другим. Ни слова не было в их проповедях о свободе, о Божественной сущности каждого, о том, что в каждом живет Бог, что смысл-то всей жизни – проявить Его, позволить Ему течь. Проявить себя тем, кто ты есть в действительности, – созданной по образу и подобию Божьему прекрасной сущностью, совершенной по природе.