Книга Невеста Субботы - Екатерина Коути

— Ты все ему расскажешь, да? Про то, что я квартеронка?

— Да, расскажу.

— Тогда это конец.

— Или начало чего-то иного. Пойми, Ди, раз уж то письмо не в нашем распоряжении, рано или поздно правда всплывет. Будет лучше, если Марсель Дежарден узнает обо всем от нас, чем от злых языков. И если чувства его к тебе крепки…

— Фло, берегись! — вдруг вскрикивает сестра.

Наваливается на меня всем весом, буквально впечатывая в ограду сквера. Зубы лязгают, затылок больно бьется о чугунную перекладину, и если бы пучок волос под сеткой не смягчил удар, я проломила бы череп.

Раздается хлопок. Недостаточно громкий, чтобы нести в себе угрозу, но уж очень неуместный на тихой, сонной улочке. Недоумевая, перевожу взгляд на крыльцо, туда, где стоит Марсель, и вижу штрих света на дуле револьвера, которое наставлено прямо на нас. Неспешно, как будто выбирая, в кого целиться, стрелявший вытягивает правую руку, левой же поправляет капюшон плаща. Лицо скрыто тенью, и я не могу разглядеть, в очках он или нет. Все, что я могу видеть, это черный глазок револьвера. Зоркий, высматривающий.

Меня моментально сковывает страх. Конечности слабеют, словно бы всю живую силу из них всосала в себя бабочка, что мечется у меня в желудке. На каждом взмахе с крыльев сыплются чешуйки, колкие, как алмазная крошка.

Я бы и дальше стояла, прильнув к забору, играя в гляделки с револьвером, завороженно прислушиваясь к шевелению живого, отдельного от меня существа, но Дезире с силой дергает меня за руку.

— Шевелись, — бросает она, увлекая меня в туман, — это же не Марсель!

— А кто тогда? — задыхаясь, поминутно оборачиваясь, спрашиваю я.

— Мне почем знать? Кричи «караул»!

— Рехнулась, что ли?

Если нас застигнут на улице посреди ночи!.. В Англии лучше расстаться с жизнью, чем лишиться репутации — не так мучительно и меньше хлопот. Я не хочу терять Джулиана — но и жизнь терять тоже не хочу!

Хлопая платьями, как две мокрые птицы, мы бежим, не разбирая дороги. Куда — самим неведомо, лишь бы прочь от верной смерти. Корсет железным обручем давит мне на ребра, туман плотно набивается в гортань, и каждый новый шаг кажется последним. Сейчас запнусь, спеленутая юбками, сейчас упаду, а когда перевернусь на спину, в лоб упрется дуло револьвера. И раздастся выстрел. В промежутках между ударами сердца я слышу шорохи, и шум шагов, и отрывистое дыхание того, кто идет за нами следом. Убийца тети Иветт. Или это из моей груди вырываются хрипы? Проклятие, я совсем запуталась!

Полумесяц улицы круто изгибается, а затем резко смыкается с прямым проспектом, и центробежная сила вышвыривает нас на перекресток. Днем здесь не протолкнуться от кебов, а сейчас хоть бы один показался поблизости! Нет, никого. Перекресток пустует. Огибая лужи и бесформенные груды навоза, Дезире мчится через дорогу и машет мне уже с другой стороны — сюда, скорее! Я бросаюсь вперед, но под ногой скользит мокрый металл — люк угольного чулана, которые понатыканы на каждом тротуаре, — и мир теряет равновесие.

В глаза летят брызги грязи. Правый локоть и бедро взрываются болью, и со стоном я поднимаюсь на четвереньки. Узел волос распался в падении, и когда я мотаю головой, ажурная сетка хлещет меня по лицу. Судорожно открываю рот — и не могу вздохнуть. Плотные комки воздуха застревают в горле, не проникая в легкие, а в голове гудит, и посреди этого гула шаги доносятся уже отовсюду, спереди и сзади. Но так просто я не уйду…

— Фло!

Рывком, как тюк с хлопком, Дезире ставит меня на ноги и, низко нагнувшись, перекидывает мою руку через шею, принимая на себя весь вес моего обмякшего тела.

— Идти-то можешь? — озабоченно бормочет она. — А нет, так цепляйся мне за спину, как-нибудь доволоку.

Я киваю, покрепче стискивая губы, чтобы наружу не высунулся хоботок бабочки, чьи коготки скребут мне язык, а острые навершия крыльев оставляют глубокие бороздки на нёбе.

Ди успела вовремя.

— Где он? — спрашиваю я, как только крылатая спутница перестает меня беспокоить.

— Сгинул, окаянный, — говорит Ди и, не удержавшись, сплевывает на мостовую. — Это был убийца Иветт?

— Кто же еще?

Туман обволакивает улицу, бледно-желтый, как гной, прорвавшийся из какой-то неведомой раны — лучший друг грабителей и душегубов. Наш преследователь нырнул в него, но ему ничего не стоит вынырнуть вновь. Откуда угодно.

Мы опасливо оглядываемся по сторонам, а затем едва не вопим от радости, когда вдали, со стороны Гайд-парка, показываются боковые фонари кареты. Едва различимые вначале, как пара полумертвых светляков, они разгораются все ярче по мере того, как кеб приближается к нам, и вот уже доносятся надтреснутые голоса, которые с пьяной серьезностью тянут какой-то пошлый мотивчик. С появлением компании даже мне становится веселее, хотя бедро уж очень ноет, а язык саднит там, где его расцарапала бабочка. Долго любоваться кебом мы не смеем: боимся, как бы подгулявшие господа не приняли нас за уличных. Ди, живой костыль, ведет меня вперед, пока мы не попадаем на одну из тех крохотных прямых улочек, что, как зубья гребня, примыкают к Тэлбот-стрит. Вот мы и дома.

— Сможешь подняться по ступеням?

— Постараюсь, — вздыхаю я, но морщусь от первого же шага.

Правое бедро болит нестерпимо, в щиколотке что-то противно щелкает. Подошвы туфель давно превратились в мокрые ошметки.

— Не хнычь, я тебя так втащу. Своя ноша не тянет.

Не успеваю возразить, как младшая сестра крепко хватает меня за талию и чуть подкидывает вверх, а потом вносит на крыльцо, благо ступеней раз-два и обчелся. Я и позабыла, сколько в ней силы. И какие у нее руки. Крепкие, как у мужчины, и не дрожат, даже когда она бережно, по дюйму, опускает меня на крыльцо. Такие ловкие, уверенные в своей силе руки, каким не составит труда поднять любую тяжесть.

Дверь я не запирала, не до того было. Переводя дыхание, мы с сестрой таращимся на медную ручку, отполированную касаниями ладоней и замшей перчаток, и, словно повинуясь нашим мыслям, ручка начинает поворачиваться. От испуга Ди взвизгивает и крестится, я шумно втягиваю воздух, а из приоткрытой двери медленно высовывается голова в папильотках. В иное время эта сцена показалась бы комичной, но нам не до смеха.

— Ну что, кузины, с возвращением, — говорит Олимпия и улыбается торжествующе.

* * *

— …и эта непозволительная, можно сказать, непристойная выходка заслуживает строжайшего порицания…

Даже в гневе мистер Эверетт в достаточной мере владеет собой, чтобы не сорваться на крик, но его грозный, властный голос проникает в каждый уголок дома. Язвить словами заблудшие души для него, попечителя приюта, занятие привычное, чтобы не сказать будничное. Но до чего же мучительно стоять под каскадом жгучих слов! В который раз я бросаюсь к двери, но Олимпия меня не пускает. То, что происходит сейчас в гостиной, стало для нее одним из немногих развлечений, позволительных в период траура.