Книга 1993. Элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером - Глеб Павловский

Понятно. Весьма возможно, и даже наверняка, если отнять от моих семидесяти пяти лет тридцать, мы б с тобой сговорились. Но есть отягчающие меня обстоятельства. Первый пункт – я лучше, чем ты, могу судить о 20-х годах. Потому что я просто к ним ближе. Ты еще не был физически запроектирован, а я уже жил.

Знаешь, в чем радикальное отличие 20-х от 90-х? Те люди не были готовы к тому, что вскоре заявит о себе как диктат, как сталинская данность. Люди 20-х годов испытывали грандиозность случившегося, и оно действительно было грандиозно. Революция подавляла и вдохновляла своим масштабом, пусть жутким, но масштабом.

20-е годы – это же потрясающий расцвет формы! Самого тонкого и самого независимого проникновения в то, что вообще с человеком бывает. А тут, притом что случившееся масштабом не меньше, ничто не видится так! Я не вижу в этой России грандиозности. Ни подавляющей меня, ни вдохновляющей – никакой вообще. И для меня трудный вопрос, на который я пытаюсь ответить: почему?

Думаю, по двум причинам. Одна причина. Мы не заметили и до сих пор не понимаем: рухнул не только коммунизм, не только сверхдержава СССР – закачался и рухнул весь вообще Мир. Гигантское заблуждение – не чувствовать, что в наше дело втянулся весь мир. Он застрял, как мы! А нас тем временем взяли в лапы их витрины прекрасные, их дорогие вещи и деньги.

Применимо к началу 30-х годов, там в считаные несколько лет произошел страшный перелом. Да, на начало 30-х современность похожа. Тут мы сходимся, и, слушая твои слова, я хотел прервать, чтоб сказать тебе: да, да!.. Но, понимаешь, ты прав и неправ. От 20-х это резко отличается! Галковский пишет что угодно, но он не сможет писать, хотя бы как Пильняк писал, я уже не говорю об Андрее Платонове.

В последний раз в революцию русские пытались стать новой тварью, и это нас сблизило с миром. В последний раз и, может, оттого, что в последний, мы стали так миру близки. Мы сами стали Миром. Но это кончено! Двухтысячелетнюю идею «новой твари и новых небес» русские реализовать больше пытаться не будут. Не берусь утверждать, я этого вообще не увижу. Но я так предполагаю.

Не нужно себя соразмерять с речевым поведением, которое здесь утвердилось? Но тебе же самому хочется быть услышанным. Это я могу расхотеть, а ты не имеешь права. Ты хочешь быть услышанным. Значит, дуэль между тобой и твоим речевым поведением совершенно неизбежна. Зачем тебе делать вид, что status quo нет? Ты участвовал в столкновении поколений на моем дне рождения. Дико был интересный спор, ожесточенный…

Сцена из романа «Идиот», выпущенная автором.

Да-да, сцена из романа «Идиот», и капельку из «Бесов». Ты должен знать, в чем я с тобой согласен. Это, Глеб, твоя трудная, тяжелая дуэль с речевым поведением, утвердившимся в тебе самом. Твой поединок. И еще неизвестно, прострелят тебе кокарду на фуражке или попадут в лоб. Это пока вопрос открытый!.. Но ты замечательно высказался. Мне очень понравилось…

В одном я капитально ошибся: то, что случилось, еще не началось. Это не «пролог пролога», как я писал, – ничто из главного и не начиналось. А мы приняли за начало то, что не было им, зазвали в Кремль бойких фарцовщиков. Мы их накликали своей иллюзией наставших якобы новых времен. Да еще мелюзге приписали великий масштаб! «Первого президента в тысячелетней истории России», «гайдаровский кабинет камикадзе». И прочую муру, чепуху и глупость, которой теперь сочится наша жизнь.

Зря я полез к тебе с ассоциациями про 20-е годы, я ж их не знаю. Процесс обыдления начался не вчера и не семь лет назад, а теперь мы попали в корпорацию пользователей. Тех, кто хочет либо умеет извлечь из этого выгоду. И я, и даже ты среди них. Все извлекли для себя желанное, в разных смыслах: один – деньги, другой – Америку, третий – известность. А ты и я закрепили, что имели в Союзе, – жизнь в эпицентре событий, встречу с русской историей на острие. Якобы без последствий, чего не бывает вообще. Тем временем в Москве собралась шайка мародеров, которым нужна наличность. И процент с конца мировой истории.

Да-да! И мы еще им подсказали масштаб! Знаешь, этот Президентский совет. На меня несоответствие таких людей масштабу событий очень давит. Ощущаешь, как что-то вообще кончается, перестает быть. Вчера глядел, как в прямом эфире шутейно подделывают подпись Ельцина, и повторял себе: нет-нет. такого не бывает, это немыслимо и я этого не вижу. Человеку труднее всего согласиться с такими вот штучками, мерзкими подробностями событий. Ты отступаешь перед жутким, но масштабным, а потом вдруг не соглашаешься с гнусной мелочью. Люди вообще восстают из-за чепухи.

Некоторые вещи можно познать только в подлых подробностях. Помню, еще при «деле врачей» я узнал о Виноградове – помнишь, был такой профессор Виноградов, медик-терапевт? Он Сталина опекал. У него был телефон прямо к Сталину, и, когда его увели, телефон еще некоторое время работал. А причину ареста знаешь? Виноградов сказал Сталину, что тот нуждается в длительном отдыхе.

Как, он прописал Сталину отойти от дел? Ну смельчак.

Осмотрев Сталина, он сказал ему, как врач говорит больному: «Вам показан длительный отдых». И Сталин в бешенстве закричал: «В кандалы его, в кандалы!» Этот рассказ переменил мое отношение к нему сильнее, чем весь их ХХ съезд.

Это не аристократизм ли у тебя?

Аристократизм? Возможно. Просто другой взгляд на человека. Но возвращаюсь к нашему разговору. Нужна систематичная работа в малой среде, и никто не знает, когда, как и где она ляжет на чашу весов. Помнишь, мы обсуждали особенность человеческих последействий? Красочная, занимательная, артистичная – но и ужасная сторона человеческого существования! Открывать задним числом преданные имена, умолкнувшие голоса, отклоненные мысли. Дать им ход в речь и в политику. Дай время, чтобы процесс возобновился. Ускорить его могут либо совсем плохие дела, либо подход неизвестных пока свежих сил. То и другое не исключено. Но как иначе, Глеб? Попытаться вдруг сразу повлиять на миллионы людей? Можно, конечно, пытаться. Но эти Говорухины тебя все равно обскачут.

Я все хочу отойти от того, что делаю.

Глеб, ты все равно не уйдешь, во-первых, а во-вторых, куда? Мы все падшие.

Эта мысль тебя посещает все чаще.

Таким, как мы, поручено быть нечистыми, при условии быть откровенными в нечистоте. Не строя на ней благополучие и самодовольство… Это нелепая мысль?

Разве нелепа больная совесть?

Одно дело личная чистоплотность, другое – чистота политического воплощения. Последняя на поверку чистый обман.

Естественно и ничуть не патологично чувствовать себя виновным в том, в чем фактически не виноват. Это высекает мысль и породняет с людьми. Человек из Назарета недаром тяготел к падшим. В конце концов, Рим – колоссальная реальность. Когда видишь, понимаешь, что такое делается навечно. Эта толщина стен, эта продуманность в деталях, целесообразность плана, эта жесткая мощь языка.