Книга Вся ночь впереди - Тереза Вейр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторое время она лежала, вслушиваясь в звуки сонного дома, но ничего, кроме тиканья висевших на стене часов, ей услышать не удалось. Она стала успокаиваться, и постепенно ею вновь овладела дремота.
Но вот звук послышался снова.
Скрип половиц. Сдавленный стон.
Кто это? Остин?
Ей не хотелось его видеть. И разговаривать с ним тоже не хотелось. Неужели она струсила? Да, струсила, но трусость иной раз помогает сберечь душевный покой…
Если бы только не этот скрип…
Отбросив покрывало, Молли вскочила с кровати, вышла из комнаты и босиком пробежала по коридору до ванной комнаты.
Распахнула дверь, зажгла свет. Никого.
Снова какие-то звуки.
Уже внизу, в гостиной.
Теперь уже не скрип, а какой-то стук.
Ну так как? Хочется ей еще раз встретиться с Остином лицом к лицу?
Не хочется.
С другой стороны, она всегда может от него убежать. Главное, не подпускать его к себе слишком близко.
Она спустится – и будь что будет.
Молли осторожно спустилась по лестнице в гостиную. По счастью, ступени покрывал ковер, приглушавший звук ее шагов.
Стук неожиданно прекратился.
Она прокралась на кухню и заметила темный силуэт Остина в голубеющем проеме открытой двери.
Остановившись у него за спиной на безопасном расстоянии, Молли тихо окликнула мужа:
– Остин?
Он мгновенно повернулся в ее сторону. Даже в рассеянном свете утра его лицо казалось неестественно белым, словно обсыпанным мукой.
– Молли?..
– С тобой все в порядке? – спросила она, пытаясь и не умея скрыть свою озабоченность.
Вместо ответа он сделал шаг ей навстречу.
Ее захлестнула паника.
– Не смей ко мне подходить! Стой, где стоишь!
Он остановился.
– Молли, я…
– Если я побегу, ты меня не догонишь.
Он стоял против света, и Молли не видела выражения его лица. Зато она слышала, как Остин издал гортанный звук, напоминавший смешок. Потом послышался другой звук – какой-то сдавленный, в котором уже ничего от смеха не было.
Это что же – рыдание? Не может быть!
Остин в жизни слезинки не пролил. Сам как-то раз ей об этом говорил.
Неожиданно Остин повернулся и рванулся к двери. Выскакивая из дома, он задел больным плечом о дверной косяк.
В глазах у него полыхнуло пламя. Пришла боль.
С тех пор, как с ним случился удар, боль приобрела в его сознании цвет. Она могла быть белой, желтой, даже красной. Красная боль хуже всего. Но и черная тоже не подарок…
Такие мысли навещали его сознание, пока перед его глазами подобно фейерверку вспыхивали разноцветные сполохи.
Согнувшись и сжимая правой рукой ушибленной плечо, он оперся спиной о стену дома. Он вслушивался в свой организм, пытаясь проследить, как боль, зародившись в плече, спускалась волной по его больной руке и искрами расходилась по пальцам.
Боль.
Впервые он приветствовал ее приход. Ему хотелось задрапироваться в нее, как в тогу. Почему? Потому что там, в доме, он дал слабину. Он заплакал.
То есть чуть не заплакал.
Как это она сказала? «Ты меня не догонишь»?
И голос у нее при этом дрожал. Он поселил у нее в душе страх. Боже, как и когда это случилось?
Боль постепенно стала его отпускать. Ему стало легче. Настолько, что Остин смог отлепиться от стены дома и выпрямиться.
Сделав несколько неровных шагов, он рухнул на зеленую траву лужайки.
Господи, сделай так, чтобы она ушла, чтобы не видела его в таком состоянии. Пусть отправляется к себе в спальню и ложится в постель. Все равно она ему не поможет. Ему никто не в силах помочь.
Усталость овладела им до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перед глазами у него все расплывалось: двоилось, троилось, таяло в синем предутреннем воздухе…
А потом на него стал наваливаться сон – обволакивал его своими мягкими лапами, лишал слуха, зрения, воли…
– Остин?
Он приоткрыл тяжелые, будто отлитые из свинца веки.
Над ним стояла Молли, а у нее над головой виднелось синее, с начинавшими блекнуть звездами небо.
– Уй-ди…
Он хотел сказать «убирайся», но это слово было длинным-предлинным, почти бесконечным, а когда ты вымотался до крайности, говорить очень тяжело. Почти невозможно…
Неожиданно его губы зашевелились, и Остин произнес слова, которых никак от себя не ожидал:
– Прости меня…
Эти два коротких слова словно повисли в предрассветном воздухе.
«Прости меня, прости меня, прости меня…»
– Что ты сказал? – спросила Молли, будто отказываясь верить своим ушам.
– Ничего.
Остин чувствовал, как она колебалась: верить, не верить…
– Ничего, – повторил он. – Я ничего не говорил.
Он не мог смотреть ей в глаза.
– Уходи, а… – попросил ее Остин хриплым, надломленным голосом. – Уходи… очень тебя прошу.
Она еще с минуту над ним стояла.
О чем она думает? Осуждает ли его? Ненавидит? Эти вопросы даже сейчас не давали ему покоя. Все-таки болезнь сделала его сентиментальным. Даже слишком.
А потом Молли повернулась, чтобы уйти. Пока что в дом, а потом, поутру, – из его жизни.
Он знал, что если она уйдет, то уйдет навсегда, и его сознание всячески этому противилось. В душе у него рождался вопль: «Останься, не уходи!»
Неожиданно пришло ясное, как день, осознание происходящего: она его победила.
Совершенно обнаженная – за исключением крохотной алой полоски материи, прикрывавшей промежность, и алых же туфельках на высоких каблуках, – Габриэль сладострастно извивалась вокруг никелированного столба, торчавшего, как гвоздь, в центре эстрады. Когда застучал барабан, она стала ритмично, в такт с его ударами вилять бедрами.
В зале было душно и воняло пролитым на пол пивом. Обычно запах табака Габриэль не беспокоил, но в этот вечер сломался вентилятор, и висевший в воздухе сигаретный дым напоминал облако густого уличного смога. Другими словами, окружающая обстановка в тот вечер достала даже такую непробиваемую женщину, как Габриэль, и у нее ужасно разболелась голова.
