Книга Обретение крыльев - Сью Монк Кид

Из задней двери вышла госпожа в черном платье с корзиной подарков, за ней следовали Сара, Нина, Генри и Чарльз. Они пытались выдавить из себя улыбки. Даже Генри, очень похожий на мать, напоминал улыбающегося ангелочка.

Томфри исполнил джигу – крутился, подпрыгивал и размахивал руками. Развевались ленточки, и, когда он остановился, все захлопали в ладоши. Томфри снял высокую шляпу и почесал седую голову. Госпожа раздала женщинам веера из раскрашенной бумаги. Мужчины получили две монеты, а не одну.

Весь день небо было затянуто тучами, но вот выглянуло солнце. Опершись на трость с золотым набалдашником, госпожа искоса посмотрела на нас. Потом назвала имя Томфри. Затем Бины. Эли. Принца. Марии.

– У меня есть для вас что-то еще, – добавила она.

И вручила каждому баночку масла для полоскания горла.

– Вы хорошо мне служили. Томфри, ты отправишься в семью Джона. Бина, поедешь к Томасу. А тебя, Эли, я отправляю к Мэри. – Затем госпожа повернулась к Принцу и Марии. – Очень жаль, но вас придется продать. Я этого не хочу, но так надо.

Все молчали. На нас, как камень, навалилась гнетущая тишина.

Мария упала на колени и поползла к госпоже, плача и умоляя изменить решение.

Госпожа вытерла глаза. Потом повернулась и в сопровождении сыновей пошла к дому, но Сара и Нина остались. На их лицах читалась жалость.

Казнь меня миновала. «Разве Господь не спас Подарочка?» Казнь миновала также и Гудиса, и я подивилась тому, что почувствовала облегчение. Но во всем этом Бога не было. Ничего, кроме четверых стоящих рабов и Марии на коленях. Невыносимо было смотреть на Томфри, который комкал в руках шляпу. На Принца и Эли, опустивших глаза. На Бину, с веером в руке, не отрывавшую взгляда от Фиби. Дочь, которую ей не суждено будет больше увидеть.

* * *

Госпожа распределила обязанности для оставшихся рабов. Сейбу перешли от Томфри обязанности дворецкого. Гудис стал заниматься рабочим двором, конюшней и экипажем. Фиби досталась стирка, а Минте и мне уборка, которой прежде занимался Эли.

Когда наступил Новый год, госпожа велела мне почистить люстру в гостиной. Проворчала, что Эли десять лет толком не чистил эту люстру. В ней было двадцать восемь рожков с хрустальными колпаками и подвесками из граненого стекла. Я залезла на лестницу в белых хлопковых перчатках, разобрала люстру на части, разложила их на столе и почистила нашатырным спиртом. А вот собрать снова не смогла.

Я нашла Сару в ее комнате. Она читала книгу в кожаном переплете.

– Сейчас все сделаем, – успокоила она.

После ее возвращения мы почти не разговаривали. Она все время грустила и была погружена в эту самую книгу.

Когда мы наконец собрали люстру и повесили под потолок, у Сары на глазах вдруг показались слезы.

– Ты расстраиваешься из-за папы?

Ответ поразил меня, и я поняла, что в ее словах таится неподдельная боль, которую она привезла с собой.

– …Мне двадцать семь лет, Подарочек, и это теперь моя жизнь. – Она окинула взглядом комнату, посмотрела на люстру, снова на меня. – …Вот это все – моя жизнь. Только здесь и до скончания дней. – Голос ее оборвался, и она прикрыла рот рукой.

Она, так же как и я, жила в ловушке, но загнал ее туда собственный ум, мнения других людей, а не закон. В африканской церкви мистер Визи любил повторять: «Будьте бдительны, человека можно поработить дважды: один раз телом, другой раз душой».

Я попыталась высказать это Саре.

– Телом я могу быть рабыней, но не душой. Ты же – наоборот.

Она с удивлением взглянула на меня, и ее слезы заблестели, как граненый хрусталь.

* * *

В день, когда увезли Бину, из кухонного корпуса все время доносился плач Фиби.

Сара

1 февраля 1820 года

Дорогой Израэль,

я часто думаю о нашем разговоре на борту корабля. Прочитала вашу книгу, и она меня очень воодушевила. Есть много вещей, о которых мечтаю вас расспросить! Как бы мне хотелось встретиться с вами вновь…

3 февраля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

полгода я пробыла вдали от ужасов рабства, и теперь, по возвращении в Чарльстон, мое сердце переполняется новой мукой при виде этой мерзости. После прочтения вашей книги все стало только хуже. Кроме вас, мне не к кому обратиться…

10 февраля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

надеюсь, у вас все хорошо. Как поживает ваша милая жена Ребекка…

11 февраля 1820 года

Благодарю вас за книгу, сэр. В ваших квакерских верованиях я нахожу необычную красоту – мысль о том, что в нас присутствует зерно света, таинственный Внутренний Голос. Расскажите, пожалуйста, как этот Голос…

Я все писала и писала ему письма, которые была не в состоянии закончить. И неизменно останавливалась на середине фразы. Откладывала перо, складывала письмо и прятала его к остальным – в глубину ящика письменного стола.

Был ранний вечер, надвигались зимние сумерки. Я достала пухлую пачку, развязала черную атласную ленточку и добавила в пачку письмо от 11 февраля. Отправь я письма, мне стало бы еще горше. Меня сильно тянуло к этому человеку. Его ответ на любое письмо только подстегнул бы мои чувства. К тому же его поощрения меня к квакерству до добра не доведут. Здесь у нас квакеры считались презираемой сектой – кучка раздражающе эксцентричных и плохо одетых людей, которые на улице привлекали к себе нездоровое внимание. Ни к чему мне становиться объектом насмешек и преследований. И моя мать ни за что не позволит этого.

Послышалось постукивание трости по сосновому полу, я схватила письма и в панике выдвинула ящик. От неловкого движения письма упали ко мне на колени и рассыпались по ковру. Я наклонилась, чтобы поднять их. В этот момент дверь без стука распахнулась, и на пороге возникла мать, взгляд ее устремился на мой тайник.

Я подняла на нее глаза, теребя в руках черную ленточку.

– Ты нужна в библиотеке, – сказала она, не проявив ни малейшего интереса к рассыпанным бумагам. – Сейб упаковывает книги твоего отца, и я хочу, чтобы ты проследила за процессом.

– Упаковывает?

– Их поделят между Томасом и Джоном, – сообщила она и, повернувшись, вышла.

Я собрала письма, перевязала черной ленточкой и положила в ящик. Не знаю, зачем я их хранила, – это ведь глупо.

Сейба в библиотеке я не застала. Он успел освободить почти все полки и сложил книги в несколько больших чемоданов, что лежали открытыми на полу – том самом полу, где я много лет назад стояла на коленях, когда отец запретил мне пользоваться библиотекой. Не хотелось думать о том ужасном эпизоде и о растерзанной ныне комнате. Книги потеряны для меня, всегда были потеряны.