Книга Нежный bar - Дж. Р. Морингер

— Летом я работал в юридической фирме на Манхэттене, — с гордостью ответил я.

— В какой фирме?

Я сказал ему название. Он никак не отреагировал.

— Это небольшая фирма, — пояснил я. — Я уверен, вы никогда о ней не слышали.

Он нахмурился и потерял ко мне интерес.

Я попытался реабилитироваться:

— На самом деле партнеры этой фирмы несколько лет назад вышли из состава более крупной и престижной.

Это было правдой. Но когда мужчина спросил, как называлась та крупная фирма, я не нашелся с ответом. Вместо этого выпалил первые три имени, которые пришли мне в голову: Харт, Шаффнер и Маркс. Мне не повезло, так как оказалось, что отец соседа занимался продажей одежды. Он хорошо знал фирму «Харт, Шаффнер, Маркс», которая занималась пошивом мужских костюмов. Явно решив, что я лжец и полный дурак, мужчина с отвращением отвернулся от меня.

Пора проветриться.

Я поспешил к развесистому вязу, под которым сидел, когда в первый раз приезжал в Йель с мамой. Прислонившись к вязу, я наблюдал, как прибывают мои сокурсники, — целая флотилия семей, плывущих по Колледж-стрит на машинах, которые обошлись бы моей маме в несколько полных годовых окладов. До этого момента я не задумывался о том, как нелепо буду выглядеть, приехав в Йель один, и совершенно не предполагал, как сильно будут отличаться от меня сокурсники. Кроме бросавшихся в глаза отличий — одежды, обуви, родителей, — в первый же день я заметил их самоуверенность. Мне казалось, я видел, как эта самоуверенность поднимается над студенческим городком пенистыми волнами, словно августовская жара, и подобно жаре иссушает мои силы. Интересно, думал я, можно ли обрести такую уверенность в себе или это качество, как отцы и безупречная кожа, дается от рождения?

Один из парней напоминал точную копию мраморного античного бюста, которую когда-то показывал мне Бад. Кажется, то был Цезарь. Глаза парня лучились такой же царственной уверенностью. Этот взгляд достался ему по наследству от отца или дяди — мужчины, который помог ему внести в комнату стереомагнитофон, — и он ослеплял им каждого встречного. В первый день учебного года парень вел себя так, будто скоро закончит университет. Он был своим в Йеле. Он знал всех, а если попадались незнакомые студенты, останавливал их, непременно желая познакомиться поближе. Он задирал подбородок, как будто все, к кому он обращался, стояли на стремянке. Эта поза подчеркивала его королевскую осанку, а также нос, похожий на клюв, и выступающую челюсть. Парень улыбался так, будто у него в кармане лежал лотерейный билет, и я думаю, так оно и было. Ему был гарантирован успех. Он выглядел как человек, с которым не может случиться ничего плохого.

Как получилось, что я учусь в одном университете с таким парнем? Как мы вообще могли оказаться на одной планете? Он был уже не мальчиком, а взрослым мужчиной. Если когда-нибудь я встану рядом с ним — что маловероятно, — я буду чувствовать себя так, будто на мне бархатные штанишки, а в руках — огромный леденец. Он существовал в другой реальности, на расстоянии нескольких миров от меня, хотя было в нем что-то до боли знакомое. Я смотрел на него, не отрывая глаз, пока не понял. Он похож на Джедда.

Джедд. Жаль, что я не мог позвонить ему и спросить совета. Джедд сказал бы мне, что делать. Но с Джеддом я не разговаривал несколько лет. Я думал позвонить матери, но об этом не могло быть и речи. Она услышит панику в моем голосе и поймет, что в первый же день я пал духом.

Вечером того дня я поставил диск Синатры на вертушке своего соседа и растянулся на подоконнике нашей общей комнаты, листая каталог лекций, в котором было четыреста страниц. Вот для чего я поступил в Йель, думал я, оживляясь. Вот что станет моим спасением. Я отключусь от всего остального и сконцентрируюсь на «Антропологии», «Введении в американскую культуру», или на «Английском», «Искусстве писательского ремесла», или «Психологии» и «Искусстве обучения и запоминания». Я выучу китайский! Или греческий! Я буду читать Данте в оригинале! По-итальянски! Я возьму уроки фехтования!

Потом я увидел нечто под названием «Курс-ориентация». Эта программа была открыта для «избранных» первокурсников и представляла собой детальный обзор западной цивилизации, интенсивное погружение в ее каноны. Я пробежал пальцем по списку писателей и мыслителей, охваченных курсом. Эсхил, Софокл, Геродот, Милтон, Фома Аквинский, Гете, Вордсворт, Августин, Макиавелли, Хоббс, Локк, Руссо, Токвиль — и это только в первый семестр. Я задумчиво посмотрел в окно. Группа студентов собиралась во дворе. Я вновь увидел того самого чрезвычайно уверенного в себе парня, вылитого Джедда, который о чем-то громко рассказывал. Император Йеля. «Курс-ориентация» была единственным способом конкурировать с таким парнем, единственным способом противостоять его уверенности и, может быть, обрести собственную.

Я позвонил маме и спросил, что она думает об этом. Она забеспокоилась, что я слишком много на себя беру, но, поняв по моему голосу, что я хочу как можно скорее показать, чего стою, она меня поддержала. И если меня все-таки возьмут на эту программу, сказала мама, мне не стоит подрабатывать, как мы планировали раньше. Нужно использовать все свободное время, чтобы учиться, учиться и еще раз учиться, а если мне понадобятся деньги, она возьмет их из сбережений, которые остались от страховой выплаты после аварии.

С новой йельской тетрадкой под мышкой и двумя новыми ручками в кармане я бежал по Элм-стрит под звон колоколов на башне Харкнесс. Лед потихоньку тронулся. Меня приняли на «Курс-ориентацию», что я счел большой честью, хотя позднее выяснилось, что на эту программу брали практически всех мазохистов, желающих работать в четыре раза больше остальных первокурсников. Спеша на первое занятие, семинар по литературе, я вспоминал о том, как дядя Чарли советовал мне остановиться, не взрослеть, замереть, — как правило, именно в те моменты, когда мне хотелось, чтобы жизнь скорее набирала обороты. Теперь наконец наступил момент, которым я наслаждался.

Семинар по литературе вел высокий худощавый мужчина лет сорока с бородкой в стиле Ван Дейка и коричневыми бровями, которые постоянно трепетали, как мотыльки. Он официально нас поприветствовал и рассказал о том великолепии, с которым нам предстояло познакомиться, о гениальных умах, о бессмертных сочинениях, о незабываемых фразах, которые были написаны столь искусно, что пережили целые империи и эпохи и будут жить еще тысячи лет. Он перескакивал со стихотворений на пьесы, с пьес на романы, цитируя по памяти лучшие строки и абзацы из «Божественной комедии» и «Прелюдии», из «Шума и ярости» и из самого его любимого произведения — «Потерянного рая», в котором мы должны были встретиться с Сатаной. С особой грустью говорил он об утере рая, с необычным восхищением о Сатане как о литературном герое, и меня внезапно осенила мысль, что этот профессор с бородкой клинышком и мохнатыми бровями, вполне возможно, видел себя принцем Тьмы. Я нарисовал его портрет в своей тетрадке, набросок в стиле «Минутных биографий», а внизу подписал: «Профессор Люцифер».

Как и можно было ожидать от Люцифера, профессор сел во главе стола, принял властную позу и провел рекламную презентацию, желая купить наши души. Все, что мы будем читать, сказал он с непередаваемой серьезностью, берет начало в двух эпических поэмах, «Илиаде» и «Одиссее». Они те желуди, сказал он, из которых великий дуб западной литературы вырос и продолжает расти, протягивая ветви каждому новому поколению. Профессор сказал, что завидует нам, потому как нам предстоит впервые познакомиться с этими двумя шедеврами. Хотя они написаны более трех тысяч лет назад, каждая из поэм остается столь же свежей и актуальной, как статья из утреннего выпуска «Нью-Йорк таймс». «Почему?» — спросил я. «Потому что каждая раскрывает вечную тему — тоску по дому». У себя в тетрадке я записал: «„Раскрывает“ — удачное слово». Потом, видя, что надпись выглядит не очень красиво, я стер ее и написал заново, аккуратней.