Книга Приглашенная - Юрий Милославский

– Да, знаете, разные причины. И внешность тоже. Вы имеете темные волосы. Там, на вашей работе, у всех псевдонимы, вы же не будете этого отрицать. Политический комментатор Алексей Аржанов! – А его зовут Борис Пельцман! Театральный обозреватель Татьяна Спасская! – А ее зовут Яна Файнгольд! Им не нужно так бояться своих имен, потому что Советский Союз уже давно спас их от коричневой чумы! А они ненавидят его даже теперь, когда его нет! Мы сможем об этом поговорить в вашей программе?! – вскричал фон Зоммер.

Произносилось нечто экстравагантное. Меня главным образом изумило, что у кого-то нашлось достаточно интереса так внимательно следить за нашими программами да еще обнаружить и затвердить паспортные имена их авторов и ведущих. Такая въедливость означала, что вся эта жалкая материя, мне превосходно известная, но глубоко безразличная, Андрея Корнильевича искренне занимает. Он, вероятно, рассматривал все это в качестве неотъемлемой части будто бы им обнаруженной системы. А негодующие возгласы и крики, испускаемые фон Зоммером, были отголоском постоянно снедающей его досады на словесную неподатливость каких-то выстраданных им умозаключений. Ничего не поделаешь: они, эти умозаключения, не могут быть запечатлены и переданы другим с необходимой для их уразумения полнотой. Таковы уж их свойства, которые мой собеседник безрезультатно пытается преодолеть. И только по одному этому (в чем бы его выстраданные умозаключения ни состояли) фон Зоммер в моих глазах заслуживал жалости – я-то представлял, каково ему приходится. Но объясняться с ним я, конечно, не стал и ограничился ремаркой: дорогой А.К., одна из моих программ посвящена Гражданской войне; в рамках ее вы могли бы поделиться с российскими слушателями своими воспоминаниями об отце.

Но не тут-то было.

– У меня нет никаких воспоминаний о моем отце, потому что он умер в старом возрасте, когда мне было двенадцать лет! И он ничего не собирался мне рассказывать, и я бы все равно не стал его слушать! То, что я знаю, я изучил самостоятельно. И написал об этом в своих трудах. Они изданы в Европе.

Все же я кое-как расшевелил его. В частности, удалось узнать, под чьим командованием служил полковник (а вовсе не генерал) фон Зоммер. Но в любом случае я убедился, что для программ нашего радиовещания философ будет непригоден.

Дальнейшее бессмысленное переливание из пустого в порожнее, которое к тому же, несмотря на все мои старания, велось на повышенных тонах, завершила Катя. Назвав комментарии фон Зоммера безумно увлекательными и заставляющими задуматься, она увела меня прочь, и мы пошли с ней пешим ходом по влажной черной улице Хадсон, с ее разноцветным, колеблемым сквозняками бумажным хламом, торчащим из урн, лежащим на тротуарах в виде перехваченных шпагатами свертков и рулонов или свободно несущимся по ветру в виде разрозненных клочьев.

Мы с Крэйгом продолжали философствовать, не отходя при этом далеко от недоступного мне шатра.

– …Он повадился в «Старые Шляпы», – продолжал свое владелец галереи, – и приводил с собой каких-то маленьких азиатских женщин; предлагал, чтобы мы вдвоем с ними наслаждались. Это было глупо с его стороны. А вот все, о чем он толковал, было в основном верно.

– При мне его называли помешанным нацистом.

– Я не уверен, что понимаю смысл этих слов, Ник. По-моему, фон Зоммер хорошо представлял… всю эту раскладку , в которой мы живем. Он, в общем, знал, как именно это все устроено на самом деле и из чего оно на самом деле состоит. Просто он этим занимался профессионально; он был доктором философии, Ник.

Услышав от Крэйга это последнее замечание, я невольно рассмеялся, но на меня даже не обратили внимания .

– …Вот он-то мне и рассказал о славянах. И немцах. Джордж, кстати, при этом присутствовал. Но тебя еще не было с нами, Ник. Тебе было бы интересно.

– Ты думаешь?

– Я вижу, что ты хочешь уйти, Ник. Но как раз так удачно пришлось, что эта моя история может быть для тебя в чем-то полезной. Еще пару минут, и все станет ясно. Фон Зоммер говорил, что есть всего две цивилизации, построенные на примате идеологии: русская восточнославянская и германская, нордическая. Но лучших немцев-мужчин поубивали, а кто уцелел – тем промыли мозги. Словом, от германской цивилизации, можно сказать, больше ничего не осталось. Фон Зоммер называл себя последним уцелевшим неоглупленным ее носителем. А восточные славяне пока сохранились, и поэтому они теперь главный враг…

– Норт, тебе пересказали книгу, которую я тоже читал. И написал ее не фон Зоммер.

– Да кто угодно, Ник. А что же ты по этому поводу думаешь?

– В каком-то смысле – ничего. Я хочу сказать, это ничего не значит.

– И для тебя самого, Ник? Ну-ка, объясни мне, в чем этот примат идеологии выражается в твоем случае?

– В один присест не объяснить. Кстати, фон Зоммер все еще тебя иногда навещает? Я бы с ним охотно повидался.

– Он умер в прошлом году, Ник. И я сам только недавно узнал об этом. От одной из его азиатских женщин. Пришел кое-куда за второй серией рисунков одного паренька, а она там оказалась.

Едва Крэйг произнес эту фразу, я чуть было вновь не утратил необходимый минимум самообладания.

– А Макензи?

– Что именно, Ник?

– Ты ведь и ее встретил подобным образом. На улице.

– Конечно.

– А для тебя она… успела что-нибудь нарисовать? Или сразу принялась за картину для Фонда?

– Я сам предложил Фонду познакомиться с ее работами, Ник. И передал им все то, что она сделала по моему проекту.

– Значит, посмотреть нечего. А что она для тебя сделала?

– Мне это не подошло, Ник. Помнишь, чего я всегда добиваюсь? Я ведь тебе рассказывал.

– А когда ты понял, что она делает не то, а что-то другое?

– На второй серии ее рисунков. Но ты меня перебил. Давай-ка мы лучше вернемся к тому, на чем остановились.

И, более не требуя моих пояснений насчет того, как же разрешается во мне конфликт жизненной повседневности и примата идеологии, Нортон Крэйг заявил, что его будто бы постоянно поражала неспособность фон Зоммера – при совершенном понимании устройства частностей всей этой раскладки (так владелец галереи, очевидно, именовал современный миропорядок) – прийти к мало-мальски удовлетворительным выводам насчет функционирования целого. Этому, утверждал Нортон Крэйг, как раз и препятствовал полностью владеющий самим покойным философом славяно-германский примат идеологии, суть которого ему так верно удалось нащупать. Дело не в допущении «смысла и цели», будто бы содержащихся во всей раскладке . Дело и не в оценочных категориях, прилагаемых ко всей раскладке . Это давно и хорошо известно. Ошибка, сказал Крэйг, состоит в том, что вы, мужики, упорно постулируете наличие каких-то изначально и постоянно действующих внутренних иерархических связей, пронизывающих и тем самым скрепляющих, уравновешивающих всю раскладку . Исходя из этого допущения, вы и пытаетесь эти связи заприметить и разгадать. Мысль о том, что они, эти связи, сегодня есть, а завтра их нет, или они сегодня там, а завтра сям, что сегодня они такие, а завтра другие, не приходит вам в голову. Такое положение, если вы вообще его в какой-то момент замечаете, – это, по-вашему, причина для отчаяния, признак хаоса, несправедливости, злого умысла. Но ведь мы-то все только так и живем, потому что никаких иных вариантов нет. А вы упорствуете, что это очередной отход от правильного варианта раскладки , ловко устроенный плохими ребятами: I can’t believe it’s not shit!.. Таких ребят фон Зоммер называл наднациональным директоратом . А он, Нортон Крэйг, пытался втолковать философу: этот его директорат потому только и преуспевает, что действует с учетом постоянной текучести связей и отсутствия изначального баланса в раскладке , но так и не добился толку.