Книга Спиридион - Жорж Санд

– Но как же, – перебил я его, – быть с теми великими атеистами нашего века, чьи познания и красноречие пользуются такой славой?

– Атеистов не существует, – с жаром отвечал отец Алексей, – нет, не существует! Бывает так, что в эпохи философических исканий рождаются на свет люди, которые, наскучив заблуждениями прошлого, решают отыскать новую дорогу к истине. Тогда принимаются они блуждать по тропам неизведанным. Одни, выбившись из сил, усаживаются на земле и предаются отчаянию. Что же такое это отчаяние, как не вопль, который исторгает из их душ любовь к Божеству, скрывающему свой лик от их усталых глаз? Другие с жаром устремляются на штурм всех вершин и с простодушной самоуверенностью полагают, будто достигли цели и выше подняться невозможно. Что же такое эта самоуверенность, что такое это ослепление, как не безудержное, нестерпимое желание поскорее припасть к Божеству? Нет, эти атеисты, справедливо превозносимые за их интеллектуальное величие, суть люди глубоко религиозные, которые стремятся к небу, но в стремлении своем выбиваются из сил или сбиваются с пути. Если же следом за ними увязываются люди низкие и развращенные, которые поминают небытие, случай и грубую природу лишь для того, чтобы оправдать свои постыдные пороки и низменные склонности, то и в этом нетрудно разглядеть еще одно свидетельство Божьего величия. Ибо для того, чтобы избавить себя от стремления к идеалу, от честного труда во славу человеческого достоинства, люди вынуждены обрушивать на этот идеал хулу. Между тем если бы внутренний голос не нарушал подлый покой развратника, тот не отрицал бы с таким пылом существование верховного судии. Взывая к Провидению, природе, законам творения, философы нашего века по-прежнему взывали к Богу истинному, давая ему, однако же, новые имена. У всемирного Провидения или у неисчерпаемой природы философы эти искали защиты от мрачных сект, обрушивавших одна на другую страшные проклятия, от злодеяний инквизиции, от нетерпимости и деспотизма. Когда при виде звездного неба Вольтер толковал о великом часовщике, когда Руссо вел своего ученика на вершину горы, дабы преподать ему первые понятия о Творце при виде восходящего солнца, эти доказательства бытия Божия были, разумеется, неполны и несовершенны сравнительно с теми неопровержимыми, ослепительно яркими доказательствами, какие будут явлены человечеству в будущем, и тем не менее и Вольтер, и Руссо обращались к тому самому Богу, какого славили под разными именами, какому поклонялись в разных формах все поколения рода людского.

– Но откуда же мы извлечем эти ослепительно яркие доказательства, – спросил я, – если мы отрицаем откровение, а одним внутренним чувством обойтись не можем?

– Мы не отрицаем откровение, – живо отвечал отец Алексей, – а внутренним чувством можем обойтись до определенной степени; мы, однако, подкрепляем его доказательствами другого рода: в том, что касается прошлого, это опыт всего человечества в целом, в том, что касается настоящего, это единение всех чистых душ в поклонении Божеству и красноречивый глас собственного нашего сердца.

– Значит, вы принимаете в откровении то, что есть в нем вечно Божественного, – великие представления о Божестве и бессмертии, понятия о добродетели и долге, из них вытекающие?

– Человек, – отвечал отец Алексей, – похищает понятия об идеале у самого неба, так что покорение возвышенных истин, пролагающих дорогу к идеалу, есть не что иное, как договор, брак между человеческим умом, который ищет, надеется и просит, и умом Божественным, который тоже ищет – ищет сердце человека, надеется покорить его и соглашается царить в нем. Потому мы признаем наставников, какие бы имена ни были им присвоены. Герои, полубоги, философы, святые или пророки – мы склоняем голову перед всеми этими отцами и учителями человечества. Мы можем почитать в человеке, наделенном возвышенными познаниями и возвышенными добродетелями, прекрасный отблеск света Божественного. О Христос! Придет время, и тебе воздвигнут алтари новые, более достойные тебя, тебе возвратят истинную славу – славу спасителя и сына земной женщины, славу друга человечества и пророка идеала.

– И преемника Платона, – добавил я.

– Как Платон был преемником других провозвестников, славу которых мы почитаем, дело которых мы продолжаем.

Алексей ненадолго замолк, словно желая дать мне время обдумать его слова, а затем вновь заговорил:

– Да, мы продолжаем дело этих провозвестников, но мы продолжаем его, оставаясь свободными. Мы имеем право исследовать их учение, комментировать его, обсуждать, даже исправлять; ибо сила гения в них – от Бога непогрешимого, а слабость разума – от природы человеческой. Посему не только дозволено, но и должно, и суждено нам толковать их заветы, продолжать их труды.

– Нам, отец мой! – вскричал я с ужасом. – Но по какому же праву?

– По праву людей, родившихся позже них. Господу угодно, чтобы мы не останавливались на на мгновение; во все времена по его воле являются на свет пророки; зачем? Чтобы толкать человечество вперед, а не для того, чтобы тащить его за собой; первое – удел людей; второе – участь подлого скота. Когда Иисус приступил к расслабленному, он не сказал ему: «Пади ниц и ползи за мною следом». Он сказал: «Встань и ходи».

– Но куда пойдем мы, отец мой?

– Мы пойдем в будущее; пойдем, полные памяти о прошлом, пойдем, заполняя настоящее учеными занятиями, сосредоточенными размышлениями и постоянным стремлением к совершенству. Выказывая отвагу и смирение, черпая в созерцании идеала волю и силу, обретая в молитве энтузиазм и веру, мы добьемся того, чего алчем: Бог просветит нас и поможет нам передать наши знания людям… Каждый из нас сделает то, что ему по силам; мои силы, дитя мое, на исходе. Я не сделал того, что мог бы сделать, ибо был воспитан в лоне католицизма. Ты знаешь, ценою каких долгих тягот завоевал я право теперь, у врат могилы, произнести всего два слова: «Я свободен!»

– Но зато два эти слова стоят множества других, отец мой! – вскричал я. – Услышанные из ваших уст, они имеют надо мною безраздельную власть, и только из ваших уст я могу слышать их без недоверия и смятения. Быть может, не услышь я от вас этих слов, я всю жизнь коснел бы в заблуждении. Живи я до конца дней в этом монастыре, я, должно быть, изнемог бы под игом фанатизма. Живи я в вихре света, я, пожалуй, уступил бы гибельному влиянию человеческих страстей и соблазнов безбожия. Благодаря вам я утвердился на верном пути. Я надеюсь, что уже никогда не поддамся на обольщения атеизма; я чувствую, что навсегда освободился от оков суеверия.

– Пусть даже слова эти, произнесенные мною, – единственное добро, какое сумел я сделать за всю мою жизнь, слова, произнесенные тобою мне в ответ, – награда достойная, – отвечал Алексей растроганно. – Значит, не будет сказано, что я умер, не живши, ведь цель жизни состоит в том, чтобы передать жизнь следующему за тобой. Я всегда полагал, что безбрачие – состояние возвышенное, но совершенно исключительное, ибо влечет за собою обязанности необъятные; я полагаю также, что тот, кто отказывается продолжить свой род в отношении физическом, обязан, по крайней мере, оставить на земле наследников умственных, напитав их своими трудами и познаниями. Посему я благоговею перед плодоносящим целомудрием Христа. В юности, преисполненный гордыни, я возлагал надежды на науку и добродетели, однако прошли годы, я состарился, не довершив ни одного великого дела, и раскаяние овладело мною; я устыдился собственной слабости, ибо не смог возвыситься до состояния, мною избранного. Теперь же я вижу, что не уподоблюсь древу бесплодному. Семя жизни оплодотворило твою душу. У меня есть сын, сын не физический, а духовный, но оттого лишь более драгоценный. Ты – дитя моего ума.