Книга Игра кавалеров - Дороти Даннет

Посольство все еще не приехало. Но кортеж вдовствующей королевы уже прибыл. Вскоре с позволения мадам де Паруа О'Лайам-Роу пришел навестить Марию. Мадам Франсуаза д'Эстамвиль, дама де Паруа, заурядная педантка, заменившая Дженни Флеминг, получала в пять раз большее жалованье, чем Дженни (официальным путем). За дверью он услышал знакомый приятный голос:

— Королева Кантелона, сколько миль до Вавилона?

Раздался звонкий смех.

— Продолжай, — сказал Лаймонд, и юный голос с сильным французским акцентом послушно продолжил:

— Восемь, да восемь, да восемь опять… Нет, — предостерегающе сказал юный голос, — пожалуйста, не проси меня это складывать.

— Еще чего, — оскорбленно заявил Лаймонд, — я и сам могу сложить.

Последовало продолжительное молчание.

— Что-то ты слишком долго, — сказала Мария.

— Не торопи меня.

— Я могу сложить быстрее, — заявила девочка, — получится двадцать четыре.

— Нечестно! Нечестно! Грубо и невежлива, — произнес приятный голос, прозвенев, как свадебный колокол. — У меня десять пальцев на руках и десять на ногах, а дальше я могу полагаться только на добрую и благородную принцессу Марию. Еще?

— Еще.

— Королева Кантелона, сколько миль до Вавилона?

— Восемь, да восемь, да восемь опять.

— Можно ли до темноты доскакать?

— Если шпоры добры и конь под стать.

— Велика ли твоя свита?

— Сам войди и посмотри ты.

Оба засмеялись.

Затем паж открыл дверь.

Выходя, Лаймонд помедлил и, поздоровавшись с принцем, сказал:

— Привет. Минерва вспотела. Пока никаких покушений, как видишь. Улыбнись, Филим. Я заходил к твоей даме, но не застал ее дома.

Издав глубокий, мучительный вздох, О'Лайам-Роу спросил:

— Что я должен предпринять, чтобы остановить тебя?

Лицо Лаймонда сделалось непроницаемым.

— Зайди туда, — сказал он, положив руку на дверь. — А потом спроси снова.

О'Лайам-Роу, не опуская светлых глаз, задал еще один вопрос:

— А Робин Стюарт? Есть какие-нибудь новости?

— Смотря что ты называешь новостями, -ровным голосом ответил Лаймонд. — Я видел его вчера… Разговор был интересным, но неопределенным.

— Бог мой, он что, говорил с тобой? — озадаченно переспросил О'Лайам-Роу и быстро добавил: — Так чем же все закончилось? Где он сейчас? Снова сбежал?

Лаймонд ответил не сразу, задумчиво разглядывая взволнованное лицо О'Лайам-Роу.

— Это закончилось тем, что я вышиб из него дух и ушел. Он все еще на свободе, насколько мне известно.

— Но… — громко начал О'Лайам-Роу и поспешно понизил голос: — Но это отдает девочку на расправу лорда д'Обиньи… если только ты не нашел против него настоящих улик.

Лаймонд покачал светловолосой головой:

— Я же сказал тебе. До нашей общей знакомой трудно добраться. Дело рук госпожи Бойл. Но обеим придется явиться ко двору на великие английские луперкалии 17).

В краткий миг их встречи Уна с пожелтевшими кровоподтеками на белой коже вскинула голову и спросила: «Кого ты собираешься здесь утешать и оберегать, Филим О'Лайам-Роу? Ты что, совсем потерял голову?» А потом мрачно добавила: «Хорошо. Обещаю: вреда ему я не причиню. Назови я его Тади Боем Баллахом, мне самой пришлось бы ответить кое на какой вопрос. Но пусть он только попробует взнуздать меня — ту, что разбивала сердца мужчинам получше, и я выставлю его из Франции, даже глазом не моргнув».

А теперь надо было понимать так, что Лаймонд пощадил лучника, собираясь подступиться к Уне.

— Эта внезапная нежность к злополучному Робину, безусловно, делает тебе честь. Ты предпочитаешь пожертвовать Уной?

— Надеюсь, что никем не придется жертвовать, — решительно заявил Лаймонд. — Что до Стюарта, то я решил пока не давить на него, вот и все.

— А Уна?

— Дорогой мой Филим, — пояснил Лаймонд, собираясь уходить. — Перестань беспокоиться. Ты знаешь, какие я плету тенета. Разум — первопричина всего, разум — двигатель, разум — цель.

— Попытайся внушить это Кормаку О'Коннору, — мрачно заключил принц Барроу.

Двор ждал. За все это время отношение к лорду д'Обиньи не изменилось. Разве что выдвинутые против него обвинения держались в уме на случай будущих промахов, а в любезных речах то и дело проскальзывала желчь. Д'Обиньи ожидал подобного отношения. Несмотря на милостивое внимание Генриха, удвоенную учтивость и теплоту придворных, лорд д'Обиньи ехал из Анжера в Шатобриан, дуясь, как разобиженный ребенок, и в первый же свободный день поскакал в Нант, откуда привез дымчатый хрусталь и подлинную статую Фидия 18) восемнадцати дюймов высоты.

Рассмотрев высохшую слоновую кость и золото, его высокородные друзья вежливо похвалили вещицу, но он нуждался в более действенной терапии. Только Фрэнсис Кроуфорд, герольд Вервассал, склонившись над прелестной резной статуэткой, сказал:

— Нечто подобное есть в Риме. Но я никогда не видел ничего более изящного. Например, здесь и здесь. — И Лаймонд, расчувствовавшись, произнес пространную речь, а его милости пришлось проглотить и эту пилюлю.

Ни в тот раз, ни в какое-либо другое время невозможно было догадаться, что эти двое — враги. Уже неделя, как герольд повсюду следовал за Джоном Стюартом д'Обиньи и сидел у его ног, преданный соотечественник и робкий поклонник. По ночам и во время службы лорд и его последователь были вынуждены расставаться, но во все остальные часы суток Джон Стюарт, поднимая глаза от кубка, драгоценного камня или манускрипта, неизменно видел маячившего где-то поблизости томного, прекрасно одетого герольда королевы-матери. Лорд д'Обиньи, который не отличался чувством юмора, находил такое положение вещей слегка докучливым, но делал все от себя зависящее, чтобы держаться спокойно и холодно. В конце концов, это ненадолго.

Когда Лаймонд бывал свободен, Маргарет Эрскин виделась с ним. Ричард, перед тем как уехать, рассказал ей, чего можно ожидать. Сам же Фрэнсис, когда они впервые встретились, а произошло это вскоре после эпизода с кабаном, так расписал ей краткий роман О'Лайам-Роу с саксонской культурой, что она от смеха потеряла дар речи, но обо всем прочем не сообщил ничего. Глаза его были ясными, движения резки, словно удар хлыста. То, что вылечило перебитые кости, очевидно, помогло исцелиться и от вредных привычек. Но разговора об этом не было.

В пятницу, в день приезда Нортхэмптона, он стремительно промчался по пустым покоям королевы-матери.

— Милая моя, знамена полощутся, как старые тряпки, а статуи испещрены сонетами. Как ты думаешь, ущемит ли это холодных северян?